Публикуемая ниже подборка любезно предоставлена Тамарой Зибуновой, 
в доме которой Сергей Довлатов жил в 70-е годы в Таллинне.

... Мы в Нью-Йорке. Все хорошо. Главное в американской жизни - поливариантность, разнообразие. Тут есть все - прекрасное и отталкивающее. Но - решительно все. Есть съедобные дамские штанишки. Есть майки с портретом Хрущева. Негр по соседству ходит в буденовском шлеме. На Бродвее я видел абсолютно голую женщину в целлофановом плаще...
Я еще не работаю. Может быть, скоро начну. Видимо - по специальности.

... Литературные мои дела остаются на прежнем (не сенсационном) уровне. Журнал "Нью-Йоркер" уже год бракует мои рассказы. Зато могучее издательство "Кнопф", вроде бы, подпишет со мной контракт на третью книгу, при том, что я все еще не окупил издательству аванс, полученный за первую книгу, не говоря уже о второй. Готовятся еще две публикации в приличных журналах, вроде левого и даже красного издания - "Партизан-ревю". В Америке несколько тысяч журналов, но лишь публикации в пяти-семи вызывают хоть минимальный резонанс и влекут за собой хоть какие-то гонорары. Огромное большинство журналов не платит ничего, а несколько сотен из них берут за публикацию деньги с автора. К счастью, я до этого еще не докатился.

Здесь недавно вышел по-английски пошлый роман Евтушенко "Ягодные места" и не только имеет успех /в "Ньюйорк Таймс" была огромная рецензия на три книги сразу - мою, Васину /Аксенова - Т.З./ и Евтушенко, и там написано, что он, Евтушенко, хоть и коммунист, но лучше нам обоих /, но и выдвинут на премию имени Хемингуэя, а это 50.000. Жюри этой премии возглавляет Вильям Стайрон - жлоб и дурак.

Милая Тамара, прости за сумбур и всякие нелепости, переписывать все это нет сил. Я тебя по-прежнему люблю и уважаю, и воспоминания о дружбе с тобой - одно из самых горьких, а разлука с тобой - одна из самых тяжелых потерь.

Если можешь, прости мне заранее все, тем более, что многих вещей тебе просто не понять издалека. Несмотря ни на что, я верю, что рано или поздно Саше /младшая дочь писателя - прим./ станет понятно, что я ее не опозорил. Я не бедный и не богатый, поскольку все это относительно, просто я этнический писатель, живущий за 4.000 километров от своей аудитории. При этом, как выяснилось, я гораздо более русский, точнее - российский человек, чем мне казалось, я абсолютно неспособен меняться и приспосабливаться, и вообще, не дай Бог тебе узнать, что такое жить в чужой стране, пусть даже такой сытой, румяной и замечательной. Я знаю русских из первой эмигрантской волны, они прожили здесь по 40 - 50 лет и по-прежнему в них можно узнать русских на расстоянии 500 метров...

Недавно выступал в одном южном университете и все удивлялся, глядя на тамошних негров - вежливых, почтительных и даже пугливых. В Нью-Йорке перед неграми все дрожат от страха.
Я-то, собственно, не очень дрожу, потому что похож на латиноамериканца или араба, а их здесь боятся еще больше, чем негров. Вечером я не могу обратиться на улице к прохожему: девять из десяти бросаются от меня бежать, а какой-нибудь психопат может и выстрелить, оружие есть у каждого второго.

Недавно в Н.Й. выступал Евтушенко. Говорят, вел себя очень прилично, не кривлялся, говорил искренне. Я не пошел на его выступление, потому что вообще никуда стараюсь не ходить, особенно на эмигрантские сборища. Америку я люблю и уважаю, но мы живем не в Америке, а в эмиграции, а это - помойка, говно собачье.

... Здесь очень много разных премиальных фондов, есть даже такая премия - "За крайнюю творческую беспринципность", но мне все не удается ничего получить. Это даже странно, потому что некоммерческий успех у меня есть... Восточно-европейское происхождение в таких делах и плюс, и существенный минус.

У меня вышла четвертая книга по-русски, с лета пойдут заграничные издания, может быть, что-то заработаю, хотя кормит все же не литература, а журналистика, и притом весьма низкого сорта.
Воннегут не только черный юморист, он еще и романтик, и выразитель тотального скепсиса, а в жизни невероятный добряк, ему недавно исполнилось 60 лет, и он похож на страшно истаскавшегося юношу. Недавно он сказал мне: "Я живу на этой улице десять лет, и три раза в день гуляю с собакой", но ни один человек еще не сказал мне: "Ты Воннегут?"

Как ты, наверное, слышала, в этом году Нобелевскую премию дали Маркесу, шансы Воннегута были очень велики, когда решение было принято, Воннегут написал: "Даже если бы премию дали мне, все равно всем было бы ясно, что Маркес пишет лучше".

Надо сказать, Воннегут прав...
... И помни, что мы тоже живем не в раю, и в некоторых отношениях наша жизнь - очень трудная, хотя объяснить всего этого я не могу. Когда-нибудь разберемся. Никаким дурным слухам обо мне не верь, я пытался сделать первую нормальную газету в эмиграции, и меня оттуда выжили. Репутация моя в симпатичных мне кругах - вполне хорошая, от американских же издателей и редакторов я только и слышу: "Вы - первый нормальный русский, которого мы встречаем."

Обними и поцелуй Сашу. Я верю, что мы когда-нибудь увидимся. Это не слова, я действительно верю. Не разочаровывайся во мне, ты один из очень немногих близких и дорогих мне людей, и дружба с тобой - лучшее время моей жизни, это правда.

В Америке, конечно, очень много хорошего, все лучшее относится к традициям - свобода, доброжелательность, юмор, но мы выросли в совершенно другом мире и с величайшим трудом приспосабливаемся к здешним условиям. К идее свободы тут относятся болезненно, даже патологически, мой сосед-пуэрториканец заводит кошмарную музыку, и если я сделаю ему замечание, он даже не нахамит в ответ, он просто не поймет, что я имею в виду, он будет потрясен - ведь я посягнул на его свободу, на его "прайвеси". Прайвеси - местное заклинание,
означает - "частная сфера" и оберегается с неистовой силой.

Девку, которую трахаешь, нельзя спросить, где была вчера - это нарушение прайвеси, Катя /старшая дочь писателя - прим./ встречается с мальчиками, но я решительно ничего о них не знаю - это ее прайвеси, если человек идет в феврале босиком по улице, никто не поворачивает головы в его сторону, чтобы не нарушить его ебаного прайвеси, не посягнуть на его свободу...

Если в иных краях людей тяготит недостаток свободы, то тут ее слишком много, и свобода одного человека запросто нарушает границу свободы другого. В Нью-Йорке фактически идет гражданская волна, каждый день здесь убивают больше народу, чем в Афганистане и Бейруте, больше 2.000 в год, люди поголовно вооружены, тезиз "Лучше быть красным, чем мертвым" - не пустой звук, обыватели говорят: "Лучше уж коммунисты, чем грабители и убийцы" ...

С первых месяцев в Америке я занимался исключительно русскими делами, начал выпускать демократическую альтернативную газету /48 страниц формата "Недели"/, она стала популярной, я даже что-то зарабатывал, нажил миллион врагов среди авторитаристов из Максимовской банды, среди монархистов, сионистов, которые дико гордятся, что хуй у них на полмиллиметра короче, чем у других народов, среди так называемого "морального большинства" - что есть разновидность фашизма, короче, среди правых дикарей и фантазеров. Надо сказать, обстановка в эмиграции помойная, ярлыки вешаются быстрее, чем в Союзе, стоит положительно упомянуть, например, Шукшина, и тебя объявят просоветским и даже агентом КГБ, организуют какие-то дикие кампании по бойкотированию советских фильмов, в Калифорнии по ошибке бойкотируют "Смирновскую" водку, хотя водочный фабрикант Пьер Смирнофф умер, кажется, задолго до революции. Короче, известность была довольно шумная, очень поддерживали американские слависты, наши говноеды стонали от бешенства, рисовали на меня карикатуры как на сиониста и антисемита - одновременно, написали обо мне в общей сложности книгу...,один довольно талантливый, но гнусный тип Наврозов выпустил обо мне повесть под названием "Простой советский парнишка" и так далее. Повторяю, американцы нас очень любили, хвалили новый живой язык и юмор, но потом я сделал несколько глупостей, не закрепился в газете юридически... В результате я лишился независимости, стал хорошо оплачиваемым наемником... и постепенно меня выжили. С одной стороны, это, конечно обидно, и потеряно время, и английского я не учил, но с другой стороны из-за газеты тормозились мои литературные дела, контакты с американскими журналами и издательствами, и потому, в стратегическом плане уход из газеты был разумным...

У меня - еженедельная халтура на радио, какие-то гонорары в издательствах и журналах, плюс выступления и лекции. Сначала я боялся ездить, но оказалось, что все это весьма комфортабельно, я был в Детройте, Чикаго, Филадельфии, Бостоне, Северной Каролине, Минессоте, Калифорнии, участвовал в двух международных конференциях, на одном симпозиуме полчаса говорил по-английски и чуть не умер от напряжения.

... Посылаю вам одно из писем Воннегута и вырезку из энциклопедии - из чистого хвастовства. Кстати, передо мной в этой энциклопедии идет Довженко, и о нем написано куда меньше.

Короче,  для меня лично эмиграция была единственным выходом, единственной дорогой к литературе. Человек я, видимо, поверхностный, и очень горжусь тем, что Чивер до смерти подарил мне книжку с надписью - "Мастеру современной прозы".

Живем мы в дорогом /сравнительно/ районе, в худшей его части, я довольно много езжу... Мать моя отчасти помолодела, отчасти грустит, вернее, грустила, потому что теперь родился мальчик Коля /Николас/, и мать с ним возится. Ребенок толстый и веселый. Когда он родился, некий Андрей Седых, которого в действительности, разумеется, зовут Яков Моисеевич Цвибак, бывший секретарь Бунина и редактор старейшей русской газеты на
Западе, написал мне: "Надеюсь, ваш сын не вырастет журналистом, потому что бороться со следующим поколением Довлатовых я уже не в состоянии"...

Донат /Донат Мечик - отец С. Довлатова - прим./ живет в Нью-Йорке... Донату очень не хватает изысканного театрального общества, молодых барышень, Дома искусств и почета, согласиться же на спокойную старость в прекрасной квартире, у телевизора с книжкой /собственного сына/ в руках он не хочет.
Он печатается в местных газетах,...тем не менее, он ропщет и ругает Америку за жару и басурманский язык.
Сам я английского по-прежнему не знаю, читать еще как-то могу, но говорю очень плохо, лекции читаю по бумажке, а если со мной заговаривают неожиданно, то не понимаю абсолютно ничего.

Бродский напечатал очень смешную пьесу "Мрамор" из древнеримской жизни. Он живет достойно, опрятно и без шика. Я ему многим обязан. На одном литературном вечере Бродского спросили:
- Правда ли, что Вы послали первые рассказы Довлатова в американские журналы и таким образом помогли ему печататься?
Иосиф ответил:
- Я действительно послал рассказы Довлатова в "Нью-Йоркер", но я посылал туда еще двадцать авторов, а напечатали только Довлатова. Я могу, конечно, помочь ему печататься, но написать за него рассказы я не могу...

... Я был в очень хороших отношения с покойным Алексисом Раннитом, у меня есть десяток писем Раннита с множеством картинок. Раннит был замечательным, помимо всего прочего, каллиграфом.

... Недавно прочитал в мемуарах Эренбурга, что, вернувшись в Москву из Парижа, он хотел написать французским друзьям, но рвал все свои письма. Он говорит: " Мы жили в разных измерениях". Я Эренбурга очень хорошо понимаю. Ничего не возможно объяснить. Все, что я мог бы написать, требует подробных, рискованных объяснений. Я не могу объяснить, счастливы мы или несчастливы, богаты или бедны, почему я недоволен своим литературным положением, что меня угнетает в семейной жизни. Поэтому говорить можно либо о самом общем и главном, либо о пустяках. Главное заключается в том, что эмиграция - величайшее несчастье моей жизни, и в тоже время - единственный реальный выход, единственная возможность заниматься выбранным делом. При этом я до сих пор вижу во сне Щербаков переулок в Ленинграде или подвальный магазин на улице Рабчинского. От крайних форм депрессии меня предохраняет уверенность в том, что рано или поздно я вернусь домой, либо в качестве живого человека, либо в качестве живого писателя. Без этой уверенности я бы просто сошел с ума.

Пишу - еще реже, и не потому, что ленюсь, а потому, что ничего невозможно описать и объяснить. Еще раз повторяю: мы живем не в другой стране, и не в другой системе, а на другой планете, все понятия здесь наполнены другим содержанием, сама психология жизни - другая.

Все-таки попробую очень коротко и неуклюже рассказать про наше существование. Оно довольно четко делится на два сектора: творческий и социальный. В творческом плане все более или менее хорошо, даже лучше, чем я мог надеяться. Во-первых, и я, и Лена /жена писателя - прим./ работаем дома, занимаемся только бумажной работой, мы - селф имплойд /самонаниматели/, у Лены наборная машина, величиной с баян, я пишу 40% для радио и 60% для души. Все это означает, что мы выезжаем из пригорода в Манхаттен в среднем - раз в неделю, для Нью-Йорка с его бандитизмом - это огромное преимущество. У меня вышло 7 книжек по-русски, скоро выйдут еще две, правда, все они довольно тонкие, по 120 - 150 страниц. Две книги вышло по-английски в Америке, одна в Лондоне, а также по одной - в Швеции, в Дании, в Норвегии, в Финляндии, ждем контрактов из Франции и Италии. Рецензии все без исключения положительные /хотя здесь очень даже принято обругать человека последними словами/, отношения с газетами и агентствами хорошие и т.д. В общем, есть какая-то второсортная известность продвинувшегося восточно-европейца, что-то вроде медведя, научившегося ездить на самокате. При этом, зарабатываю я чистой литературой очень мало, гораздо меньше, чем мы платим только за квартиру, газ, электричество и телефон... мы находимся по американской социальной шкале между "бедными" и "неимущими". Утешением служит то, что в среднем американские писатели зарабатывают еще меньше. Всерьез можно говорить только о создателях массовых книг, телесерий, коммершл и о тех, кто работает для Голливуда. Уверен, что среди остальных литературным трудом живет не больше сотни писателей. Апдайк, например, зарабатывает в год ... меньше зарплаты инженера, при том, что Апдайк входит в первую десятку. Воннегут постоянно жалуется на бедность, а лучший поэт Америки, Ален Гинзберг ... зарабатывает в год тысяч пять-шесть. Короче, писатель, художник, музыкант здесь, как правило, очень беден, это нормально, быть писателем в Америке /даже не совсем рядовым/ - это значит - решиться на нестандартное существование. Для сравнения скажу, что муж моей сводной сестры /.../ зарабатывает в качестве программиста ровно в четыре раза больше, чем я со всеми моими премиями, портретами в газетах и журналах и майками с моим изображением..

... В общем, мы - бедные, довольно знаменитые, грустные и, в общем, достаточно старые. Мечтаем о настоящем читателе, о российской аудитории, об атмосфере родного языка и теплых человеческих отношениях. Американцы - замечательные люди, но раскрываются они только когда беседуют с психоаналитиком, деньги одалживать не принято /этим занимается банк/, звонить среди ночи не принято, жрать в гостях не принято, все занимаются собой. Это вообще-то прекрасно, но мы не привыкли. О еврейской эмиграции не хочу и говорить, тут нужны Ильф с Петровым.

Америка - прекрасная страна, но мы слишком поздно сюда приехали /потому-то наши дети так и отличаются от нас/, мы не привыкли к реальной законности, не привыкли к денежно-сориентированным отношениям и механизмам, не привыкли к уверенности, ко многому такому, что нам кажется равнодушием.
Конечно, если считать, что я уехал ради литературы, ради того, чтобы печататься, то этого я достиг, но, к сожалению, это не все, далеко не все. Оказывается, что быть в "обществе изобилия" сносным писателем, но бедным человеком - трудно, вы даже не можете себе представить - насколько. При этом, наше поколение до смерти своего статуса не изменит, разве что Катя или Коля будут жить по-американски, чего я им от души желаю,
но сам этого осуществить не могу. Да и мотив "едем ради детей" - в общем, зыбкий, никто из нас не знает, где и в чем наши дети будут счастливы.

... Дома, судя по всему, что-то происходит, но пока не совсем ясно - что именно. Дай Бог, чтобы что-то изменилось к лучшему. я при всем своем пессимизме уверен, что мы все еще увидимся. /1986 г./

... Статью Трифонова в "Неве" я прочитал.. /статья, в которой ленинградский журналист Г. Трифонов спекулятивно использовал личные письма С. Довлатова - прим./ Гешка Трифонов - мразь. Как ни странно, я сделал ему довольно много хорошего...
Между прочим, радио, с которым я связан и которое упоминает свинтус Геша, поддерживает Горбачева и его начинания куда энергичнее, чем добрая половина советской номенклатуры.
Литературные дела мои (вопреки заверениям Трифонова) как-то продолжаются. Скоро выйдет по-английски "Наши", которая так шокировала Борю /двоюродный брат С. Довлатова - Т.З./, уж не знаю чем. Не мое дело судить о качестве прозы, но обо всех моих родных там написано с любовью, это многократно отмечалось во всех рецензиях. А рассказ про брата отдельно печатался в лучших журналах на разных языках. Мне очень жаль, если я кого-то обидел.

В октябре я выступаю в Лос-Анжелесе, в ноябре в Монреале, а в декабре совсем близко от вас - в Вене, куда еду вместе с Иосифом /Бродским - Т.З./. Он болен, то и дело оказывается в госпитале, но продолжает курить и даже  выпивать. Он говорит:
"Если не закурить после кофе, то на хрена просыпаться?"

1987 г.
 

Обо всех изменениях в вашей жизни я узнаю одновременно с вами. Может быть, из этого что-то получится.
Странная у меня судьба: в Союзе я - "бывший", продавшийся за чечевичную похлебку, а здесь меня считают чуть ли не большевиком, или во всяком случае розовым...

О том, что происходит у вас, я все знаю, все газеты доступны, включая эстонские. В "Молодежи Эстонии" недавно увидел свою фамилию, причем в нейтральном контексте...

У нас все по-старому. Я довольно много езжу. Убедился, что жить можно лишь в трех местах: Ленинграде, Нью-Йорке и Таллине. Впрочем, в Ленинграде и Таллине я давно не был.

Мои несчастные рассказы - это моя частная собственность, охраняемая соответствующим законодательством всего цивилизованного мира, это - источник моего существования и  единственная ценность, которой я обладаю. Мысль о том, что в печать каким-то образом проникнут старые, изъятые из обращения и не подготовленные мною самим к публикации вещи, приводит меня в ужас...

Когда меня обосрали в "Неве" /которая и не подумав извиниться,  просит рассказов/, я решил не связываться, потому что я, по здешним законом, "паблик фигьюр", писатель, а значит, хожу без штанов, и надо мной имеет право издеваться любая сволочь, что и здесь, кстати, делает масса народу, но в случае незаконных публикаций речь идет не обо мне, а о моей собственности, и тут я стопроцентно выиграю любой процесс.
При этом, я хочу печататься в Союзе, и уже веду переговоры в трех местах, и меня будут печатать неминуемо, но во всех этих случаях я сам предлагаю свои вещи в том виде, в каком они кажутся мне удовлетворительными.
Теперь насчет "Ээсти раамат". В свое время, напоминаю, у меня был договор с издательством, и я условия договора выполнил, то есть, представил текст нужного объема и в удовлетворительном качестве, а издательство со своей стороны условий не выполнило, то есть, книжку мою не опубликовало.
Другое дело, что оно это сделало по указанию свыше, но факт остается фактом: не я перед ними в долгу, а они передо мной.
Если издательство хочет вернуться к выполнению своих обязательств, то пусть и проявляет инициативу. О том, чтобы делать книжку в том виде, как она подавалась в 73-м году, не может быть и речи, тех рассказов просто не существует. Но я готов в ответ на их запрос представить другой сборник такого же объема.

... Давно не существует начинающего автора, обивающего пороги редакций и издательств. Я написал двенадцать книг, четыре из них переведены на несколько языков, еще на три книги у меня есть контракты в разных странах, и так далее. Конечно, я не стал Шекспиром или Бродским, но я давно уже профессиональный литератор, бедный, как большинство серьезных писателей на Западе, но вполне уважаемый, и объем написанного обо мне давно уже раза в три превосходит все, что написал я сам.

... Теперь, что касается Акселя Тамма /глава издательства "Ээсти раамат" в 1975г. - Т.З./. Вы с ним решили, что
литература может быть аморальной по отношению к людям, я так не думаю, но вполне сознаю, что аморальным может быть автор, в данном случае - я. "Невидимая книга" 77 года - вещь давно забытая, и даже экземпляра ее у меня нет, но я помню и признаю, что дал там волю своим обидам и чувству мстительности в отношении многих реальных лиц. Но при этом я отлично помню, что именно Аксель Тамм изображен вполне уважительно, он мне всегда нравился, активно пытался мне помочь, казался весьма умным и чрезвычайно обаятельным человеком, и именно таким он бегло и фигурирует в моей книжонке. Но книга та, таллинская, действительно, не вышла, и не по моей вине - тут уж ничего нельзя сделать. Повторяю, Акселя Тамма я хорошо помню, изредка читаю его с удовольствием в "Литгазете", никогда и ничего дурного о нем не думал и не писал. Он должен признать также, что ничего недружественного о любимой моей Эстонии я не писал тоже. Кстати, местная эстонская община, весьма влиятельная и дружная, вполне меня чтит и рецензирует в своем печатном органе "Esto America" мои книжки.

Что касается Саши, то запомни раз и навсегда: она моя законная дочь, она была вписана в мой паспорт, а значит, где-то есть соответствующая запись, я ее единственный, пардон, отец, и обязан, именно обязан по закону, заботиться о ней.
Другое дело, что я, конечно, плохой отец, как и плохой сын, плохой муж, и плохой вообще, но помогать ей я обязан. Рано или поздно, года через два-три, она поймет, что быть моей дочерью не так уж страшно. Катя это уже поняла и почувствовала.

Об "Ээсти раамат" забудь. У меня гораздо раньше и проще выйдет книга в "Худлите" у Анджапаридзе, у него на очереди - Бродский, Коржавин и я. Тем не менее, при каждом удобном случае прошу тебя доносить до Эльвиры /редактор невышедшей книги С. Довлатова в Таллине в 1975 г. - Т.З./ и А.Тамма мою личную к ним признательность и благодарность.

... Я много читаю об обстановке в Таллине и могу тебя понять. Хотя и эстонцев понять, в общем-то, можно. Короче, если бы вам удалось обменять свою квартиру на 6-метровую каморку в Ленинграде, то я уверен, что через  полгода /не позднее/ смогу переправить вам деньги на кооператив. Дело в том, что в октябре 90-го года у нас заканчивается выплата за дом, и тогда, после этого, я первые же деньги превращу в рубли...

... Я бы сам приехал в Таллин, но из-за дома, который мы купили в долг /.../, я не могу себе этого позволить в течении полутора лет, если, конечно, не свалятся внезапно на голову еще раз приличные деньги.
Есть и вторая причина, по которой я не спешу в Союз. Мне бы хотелось приехать не в качестве еврея из Нью-Йорка, а в качестве писателя, именно в этом качестве я объездил 12 стран, не говоря об Америке, и этот статус меня устраивает. Подождем.