Марк Зайчик. Довлатов и несколько вопросов, касающихся нашего происхождения. 
- Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба / Сост. А. Ю. Арьев. 
- СПб.: "Звезда", 1999.

        Началась эта история в начале 90-х годов, а точнее в феврале 1992 года, когда я, уже находясь в тяжелом нынешнем весе, в очередной раз пришел на службу резервистов в местную армию. Меня перевели в новую часть, и я в плохом состоянии духа и тела забрался в палатку с полученным обмундированием, где начал переодеваться. Мое личное на один летний месяц автоматическое американское ружье стояло возле, прислоненное к столбу.
        На кровати у закатанного противоположного входа в палатку лежал на спине мой старый знакомый из нашей прежней части и, щуря полное лицо, читал какую-то книгу. Он поприветствовал меня. Его звали Семен Цуриэль, за 35 лет до этого знойного мая он приехал в Израиль с родителями из Вильнюса через Польшу. Был такой период в жизни советских людей Моисеевой, как говорится, веры, когда их, если они в прошлом родились в Польше, выпускали к Владиславу Гомулке для воссоединения с семьями, а Гомулка не без национал-большевистского удовольствия разрешал панам попасть в Палестину, которая уже десять лет как называлась Израилем.
        Я удивился, увидев этого человека читающим. За любым другим действием, кроме этого, мне было его заметить привычнее.
        Этот человек, Семен, или Шимон, как его звали все, был, мягко говоря, очень далек от чтения книг. Это был 40-летний, хорошо сложенный человек, замечательный автомеханик, в меру доброжелательный, общительный и внешне несколько вульгарный. В гражданской жизни он любил на досуге ходить с шелковым в цветочек шарфиком на шее, утверждая, что шелк успокаивает его нервную систему. «И вообще это красиво», — добавлял он, и я не возражал ему, потому что возражать было нечего. Шарфик Шимон носил с 16 лет. «Первый мне подарила одноклассница, у нас была любовь», — как-то сказал он.
        В армию он ходил с удовольствием, потому что отдыхал за этот месяц от своего тяжелого 12-часового ежедневного физического труда. Этим он отличался от многих резервистов, которые в столь позднем, стремительно приближающемся к пожилому возрасте служить не хотели, ссылаясь на болезни, финансовое неблагополучие и намеченные заранее поездки за рубеж. А он никогда ни на что не жаловался, а, наоборот, с удовольствием вскакивал в половине четвертого утра в наряд. И надо было видеть и слышать, как он шумно умывался во временной умывальне со стенами из асбеста, брился и обхлопывал щеки дорогим американским одеколоном «Интернити».
        Он был надежный товарищ, покладистый человек, разумный и сдержанный солдат. Но чтение... Так, газета там, журнальчик...
        Мы поговорили немного, пока я одевался, складывал одеяла и поролоновый матрас в брезенте, перебирал автомат, протирал его, подгонял пояс и так далее. Иногда я слышал, как он улыбался в разговоре.
        — Что читаешь, Шимон? — поинтересовался я.
        — Вот ты говоришь про себя всякое, а Довлатова Сергея — знаешь? — спросил он.
        Я ему никогда ничего особенно хвастливого про себя не рассказывал, но он так думал, такая у него была манера говорить.
        — Я неплохо его знал в прошлом, но сейчас он умер. Я Довлатова не видел со своего отъезда из Ленинграда, иногда разговаривал с ним по телефону в Нью-Йорке. Сейчас он умер, ты знаешь, Шимон? — спросил я его.
        — Кто умер? — воскликнул он.
        — Довлатов умер. В Нью-Йорке, почти два года назад, — сказал я.
        — Не может быть. Великий писатель, — сказал Шимон, — я только его и читаю все время.
        — На каком языке ты его читаешь, Шимон?
        — На русском языке. Так он действительно умер? Не может быть, — сказал Шимон.
        Когда он призывался в армию на службу резерва, то шарфик обычно снимал, понимая неуместность этой принадлежности своей одежды в этом месте и в это время. А так носил шарф после работы беспрерывно.
        — Но ты же еще в прошлом году не знал этого языка, когда успел выучить его? — удивился я.
        Наш коллега по службе по имени Рафаил, томный грузинский человек, о котором я как-то с удовольствием писал, сказал из своего уже освоенного угла:
        — Что он выучил? Э! — и сделал отмашку большой ладонью. Его реакции не всегда были адекватны, но всегда остры. Он думал оригинально и почти всегда верно.
        — Я выучил русский язык из-за писателя Довлатова и теперь читаю его в подлиннике, — сказал Шимон.
        Он знал русский язык по приезде достаточно хорошо (закончил в Вильнюсе первый класс), но годы взяли свое: в городке под Хайфой, где он жил с семьей, говорили на другом языке, жена русского не знала вовсе, будучи рожденной во Франции, дети — тем более.
        Он вообще не любил читать ничего. Работал больше руками. Дома — телевизор, отпуск — во Франции, ну и так далее. Два раза в год он ходил в синагогу на праздники и там читал в Торе с того места по другое, про которое ему говорили более знающие люди. Вот и все его чтение. А тут на другом языке целые книги, неизвестные авторы.
        — И что, все понятно? — спросил я его.
        — В общем, понимаю. Догадываюсь. Спрашиваю. Вот у тебя хотел спросить?
        — Довлат? — подозрительно спросил Рафаил. — Армянин, да?
        — Отчасти, — сказал я ему. Рафаилу всегда надо было отвечать. Его вопросы нельзя было оставлять без ответа — это могло вызвать местный катаклизм.
        — Что части? Армян! Отвечай, — сказал Рафаил, настойчиво имитировавший свою воинственность долгие годы совместной службы.
        — Его мама Нора Сергеевна — армянка, папа, кажется, еврей, сам он из Ленинграда вообще, — объяснил я ему спокойно, потому что с Рафаилом надо было говорить спокойно. Никогда не смеяться.
        — Что за Ленинград, нэ знаю, армян, Шимон, читаешь, — сказал Рафаил. Он даже не осуждал его, он его не видел.
        — Скажи мне, Марик, что такое «не фурыжься»? — спросил Шимон, не обращая внимания на Рафаила.
        Мне трудно было сосредоточиться, я многое забыл.
        — Я не знаю, — сказал я Шимону.
        — Я не знаю тоже, — сказал Шимон, — не только ты. Это было неудивительно, но все равно оставляло много, так сказать, места для вопросов. Если он не понимал значения слов «не фурыжься», то остальные он, значит, понимал? Или не совсем?
        — Когда ты познал все остальные русские слова, Шимон? — спросил я.
        — Ну, вот в последний год. Однажды клиент забыл у меня в гараже книгу Довлатова, я заинтересовался и вот выучил язык в результате. А что?! — сказал Шимон.
        — Я их маму нэ вижу, — сказал Рафаил сдержанно, — опять ружье нэ годится. Что ты мог выучить там в своем северном пригороде? Русский язык нэ простой язык.
        — Я вспомнил этот язык, а не выучил, в этом разница. Ты не понимаешь, Рафи, — сказал Шимон.
        — Я-то понимаю все. А ты и нэ знаешь, и нэ понимаешь, ишяк, — сказал Рафи.
        Он не любил когда с ним спорили. Он носил на гражданке полуботинки с малиновым лакированным верхом. Нигде не работал. Был экономным мужем, любящим отцом. Он выпивал довольно сдержанно, что для грузина странно. Утверждал, что у него больное колено из-за ранения во время широкомасштабной операции в Ливане.
        — Я упал на гору, — говорил он. С ним никто не спорил, но многие удивлялись, мол, как так «на гору»?
        — Колен болит очень на непогод, — говорил он полковому врачу однажды в моем присутствии.
        Я пытался переводить врачу, который тогда совсем недавно приехал из Казани. «Я все понимаю», — говорил врач по фамилии Шапиро-Мухаметзянов, краснея. Но держался казанец достаточно твердо и уверенно, он видел в жизни многое. «Я вас от службы не освобожу, Швили», — сказал он, глядя в пол. «Я их маму нэ вижу», — сказал Рафи, но ушел тихо. По дороге я спросил его, так сказать, под звон цикад: «Когда ты приехал сюда?»
        — В восемьдесят втором, — ответил он, думая о своем.
        — И что же, сразу в армию?
        — Почему сразу, через два года, — пояснил он.
        — А Ливан как же, ранение? — спросил я. Война в Ливане была в восемьдесят втором—восемьдесят пятом годах. В этом месте было совсем темно, но Рафи шел уверенно по каменной дорожке.
        — Упал на лестнице в Тель-Авиве, на свадьбе племянницы, в Ливане нэ был никогда, — сказал Рафи.
        Но речь здесь не о Рафи.
        Шимон позже рассказал мне, что учит русский язык по ночам по 5—7 часов почти ежедневно.
        — На самом деле это очень трудно, но я стараюсь, потому что очень хочу читать Довлатова, — сказал он мне.
        — Почему ты так сильно хочешь читать Довлатова, Шимон? — спросил я его.
        — Не могу объяснить. Ну, я его понимаю, так мне кажется. И потом, это очень смешно, это как бы жизнь, как бы реальность, как бы со всеми обычными подробностями, и все же так хорошо, что это все происходит не со мной. И конечно, жалко, что не со мной, ты понимаешь, — сказал Шимон.
        Я смотрел на него с удивлением. Понятно, что есть люди, от которых можно ожидать чего угодно, любого поступка, но Шимон не относился к этому числу людей, по-моему. Он лежал и читал рассказ Довлатова про уголовный лагерь где-то на севере России.
        — Не фурыжься — это значит не кривляйся, не говори «нет», не кобенься, — сказал я ему, — а вообще, это производное от фамилии фурыгина Надежда.
        — Я понимаю. Что значит производное, Марик? — спросил он.
        Я устал и сказал, что мне надо отдохнуть и подумать. Новообращенный поклонник писателя Довлатова посмотрел на меня снисходительно.
        Его машина «ауди-80» с отрегулированным до совершенного ритма немецким мотором, надежно укрытая от солнца, ждала ласковой руки хозяина.