Сергей Вольф. Чем я обязан Довлатову. - Сергей Довлатов: творчество, личность, 
судьба / Сост. А. Ю. Арьев. - СПб.: "Звезда", 1999.

Известно, что разговор о каком-либо значительном человеке есть замечательный повод к самолюбованию.
Итак, чем же я обязан Сереже Довлатову? Разумеется, не он мне, ибо известный кому надо сюжет — наше с ним знакомство когда-то в чаду ресторана «Восточный» — обозначил вышестоящий заголовок: я ему ничего дать и не мог, так как, главное, отказался читать его рассказы, подозревая, что ничего дать не смогу. Он был тогда такого же роста, как и потом, и производил впечатление писателя едва-едва начинающего, но уже и сложившегося.
И снова «итак». Чем же я обязан Сереже? Вероятно, это некий туманный перечень всяких там: вот этим, вот этим, еще этим вот, ну и вот этим. И здесь все годится. Скажем, и то, что эти строки я пишу, сидя в носках, подаренных мне вчера Леной Довлатовой, Сережиной женой.
Поэтому я вынужден себя ограничить. И я попытаюсь порассуждать о том, как Сережа повлиял на мои стихи. О прозе разговор особый, ибо когда мы с ним познакомились, как прозаика Сережи вовсе не было, а я таковым вполне и, вероятно, заслуженно являлся, а нынче — все знают, каков Довлатов прозаик, а я в качестве последнего (по крайней мере, по шкале моих оценок) еще не состоялся. Со стихами, кажется, у меня пока получше, а потому, повторяю, я попытаюсь порассуждать о том, как Довлатов повлиял на мои стихи, и это и есть то, за что я ему благодарен. (Как могут заранее догадаться люди, наиболее изощренные в делах стихосложения, влияние Сережи на мои стихи было — красивое слово! — опосредованным и к технике или тематике стиха никакого отношения не имело.)
В школе я написал том стихотворений а-ля Сергей Есенин. После школы увлеченно писал рассказы, стихи — тоже, но уже другие и нечасто. И маленькие, веселые, никак не есенинские. Вот именно на них реакция Сережи нечто и определила в написании позже мною иных стихов — не коротеньких и не веселых, нынешних.
Однажды в моей жизни произошло значительное событие, которое, правда, ни к чему особенному тогда не привело: одно стихотворение напечатала «Кухня слона» кухни журнала «Аврора», в то время крупноформатного и лихого. Это были лирические стихи, а точнее — точный же испано-мексиканский рецепт приготовления телятины в красном сухом вине. (Да, кстати, по причинам, которые сейчас объяснять неуместно, рецепт для советского человека был небезупречен: в нем — в стихах — не было отмечено, что вино, перед тем как пустить его в дело, следовало прокипятить, иначе даже нежнейшая телятина могла стать жесткой за счет процесса дубления. Кое-кто на этом попался и невзлюбил и блюдо, и меня.)
Заканчивались они, эти стихи, этот рецепт, так:

А вот теперь, дружочек, тишина.
О, глас рубина! Хладность струй фонтана!
О, сухость Богом данного вина!
На нашу латку — ровно два стакана.

Закрой же крышку, точная рука,
Четверть часа легчайшего кипенья,
Потом на стол — последний путь телка.

Моя жена печет блины
Различной формы и длины.

Удивительное дело —
Вставить хрен в чужое тело.

Если тебе е..... по роже,
Значит, тебе истина дороже.

Шел по улице зверек,
Делал лапкой поперек.

— Не дрогнет партизан! — сказал Сезанн.
— Мы не сдаемся в плен! — сказал Гоген.
— Фиг вам поможет Бог! — сказал Ван Гог.
— Ай! Шли бы, куда шли! — сказал Дали.
— А вывод-то каков? — спросил Целков.
— Горилки! Чтоб я вмер! — сказал Бодлер.
— Не лучше ли «камю»? — спросил Камю.
— А может, «божоле»? — спросил Милле.
— Ах, нет-нет-нет, конечно, виски — и кило, —
сказал внезапно по-английски Буало.
— Но до Пушгор, простите, очень далеко! —
воскликнул Пушкин и велел нести «клико».
Когда ж Рембо и Бо Цзюйи слегла поддали,
Сам Руставели внес бутылку «цинандали».
— Вот он, елей! — сказал Сислей.
— Кидайте в воду хрен! — вскричал Дерен.

Он настаивал на том, о чем я и сам смутно догадывался. Но я-то «догадывался», а он — жестко сформулировал.
Тогда я, разумеется, не знал, что это было довольно мощное его воздействие на меня, а он не знал, что Пушкинские Горы — это местечко, куда он поедет, и, само собой, не знал, что из всего этого выйдет, да и никто не знал.

Как говорят люди эпической ориентации — «шли годы». Буквально. Сережа начал работу в этом своем Национальном Парке. Я поехал туда однажды. Не с его помощью. С помощью Володи Герасимова, с его обстоятельными (возле пивного ларька у церкви Николы Морского) пояснениями, как туда добираться и что и как говорить тем, с помощью кого единственно и следует добираться. Нет, все же я дополз туда пользуясь в экскурсионном автобусе «Гостиный двор» — «Пушкинские Горы» именами Сережи и Андрея Арьева.
Жил я в Ворониче. Излишне жирное молоко у хозяйки, Вульфова горка, пустой ларек типа «Союзпечать» под горкой (но ближе к дороге), где приятель Сережи, помогая себе вином типа «портвейн», торговал единственным товаром — гусиными пластмассовыми перьями, которыми Александр Сергеевич кое-что томительное писал обаяшке Керн. Довольно хорошо помню все зрительно. Дорогу от Воронича до, как минимум, пыльной большой площадки, где останавливались все экскурсионные автобусы и где по глубокой пыли вразвалку ходили толстые утомленные чайки, волоча по пыли длинные изящные крылья и пожирая хлеб, оброненный взвинченными экскурсантами, хотя Чудское озеро-море и его рыбы были совсем рядом, дай только волю крыльям. Впрочем, если чайки были склонны есть наш хлеб, их пыльный мазохизм обязан был быть мне тогда понятным.
Да-а, хорошие, получается, были времена в те времена, а теперь в Нидерландах, возможно, спорят, переплывал ли Довлатов реку Сороть под водой туда и, не выныривая, обратно или все же только туда, а если перед «обратно» делал паузу отдыха, то есть выныривал, то не в эту ли паузу он замыслил девятнадцатый абзац книги «Заповедник»?
На той вышеупомянутой пыльной садистской дороге и встретились мы однажды, Довлатов, Арьев и я. Разговора не помню, помню лишь, что мне велено было читать вслух мои стихи, помню, что абсолютно искренне я отбивался: тогда мне их читать вовсе не хотелось, актер это может понять лучше литератора. Настаивал на чтении Арьев, я отбивался, стал настаивать друг Арьева Довлатов, я — опять отбивался, вдвоем они меня победили — я прочел стихи. Одно стихотворение. Разумеется, помню какое. Цитировать я его не буду: оно вошло в книжку, и пусть эта книжка одна — стихи опубликованы, хотя некоторые люди поумнее меня ничего не имеют против повторной — и так далее! — публикации. Они имеют «за».
Это были вполне серьезные стихи. Средней длинности или короткости и без тютелечки веселья.
Злой, что твой фокстерьер, что твоя такса, от чтения в результате насилия, я все же заметил удовольствие насильников и не только оттого, что «их взяла», но и от самих стихов. Довлатов (не скажу — Арьев) был, вероятно, не помня собственной установки, доволен воплощением своей идеи: как следует писать стихи вообще и мне — в частности.
Здесь можно поставить точку, и я ее ставлю.
А еще Сережа звал меня иногда Вольфяра.
И поскольку мне нравится подобное теплое обращение ко мне — это тоже нечто такое, за что я благодарен Довлатову и чем я ему обязан.