"Умер Борис Шрагин" - журн. "Синтаксис", Париж, 1990, №28.
В Борисе Шрагине мне нравилось многое, начиная с его фамилии: Шрагин.
В ней звучали и «брага», и «шпага», и «шарага», и какие-то решительные
шаги. Было в ней что-то воинственное, и довольно воинственным человеком
был сам Шрагин — диссидент, инакомыслящий, один из основателей правозащитного
движения в Союзе.
И еще он был джентльменом — презирал душевную неопрятность, вступался
за обиженных, причем не только на родине. Когда в одной эмигрантской газете
появилась лживая и пошлая статья с нападками на священника Михаила Меерсона-Аксенова,
Шрагин написал резкий ответ на эту статью, а когда тогдашний хозяин газеты
отказался его напечатать, Шрагин сказал мне: «Уходи из этой богадельни». И я ушел из редакции,
в которой проработал два года: не хотел выглядеть подонком в глазах Бори
Шрагина. Так нас вроде бы связала судьба.
У Шрагина было много друзей, он любил их, и они его любили, и он иногда
говорил мне: «Больше всех из диссидентов тебе бы понравился Юлька Даниэль
— он был герой, человек чести, любил выпить, нравился женщинам».
Шрагин был энциклопедией правозащитного движения, которое он знал
изнутри и которое вовсе не идеализировал: он цепко подмечал человеческие
слабости, умел смеяться над людьми и в первую очередь, конечно, над собой.
Я часто говорил ему: «Напиши книгу о семидесятых годах, причем со всем
смешным, забавным и нелепым, что было в вашей среде, — со всеми конфликтами,
провалами и разочарованиями». И Шрагин хотел, а главное — мог написать
такую книгу: у него была эрудиция, юмор, вкус к слову. Не случайно с ним
долгие годы дружил Андрей Синявский, человек сложный, замкнутый и остроумный.
Шрагин был единственным знаменитым человеком другого поколения, с которым
я сразу и легко перешел на «ты». Встречаясь и тут же закуривая, мы часто
рассуждали о том, что неплохо бы бросить курить. В последнее время он хотел
съездить в Москву, все говорил, что надо повидать Леонида Баткина, и уже
даже начал собираться, но опять-таки не успел, не вышло, не получилось.
Я надеюсь, что в Москву вернутся его книги и статьи, а главное — память
об этом подлинном, храбром и чистом человеке.