Владимир Уфлянд. Утром на "Вы", вечером на "ты". - Сергей Довлатов: творчество, личность, 
судьба / Сост. А. Ю. Арьев. - СПб.: "Звезда", 1999.

были мы с Сережей Довлатовым, наверное, несколько лет в начале знакомства.
— Здравствуйте, Володя, — обычно приветствовал Сережа.
— Здравствуйте, Сережа — обычно отвечал я. — Но мне кажется, что когда мы вчера с вами пили портвейн и водку, мы в конце вечера перешли на «ты».
— Припоминаю, — отвечал Сережа, — но все же давайте, пока снова не увлеклись пьянством, будем обращаться друг к другу на «вы».
Он был всегда на «вы» с малознакомыми и даже с близкознакомыми.
Когда, приехав в Нью-Йорк, он сказал по телефону Осе Бродскому «здравствуй», Ося опешил. Он привык, что Сережа всегда был на «вы». Может быть, Сережа уже опьянел, глотнув воздуха свободы?
Я подозреваю, что с утра Сережа был на «вы» и с мировой литературой.
— Хэм, — спрашивал он, садясь с глубокого бодуна за машинку, — что вы делаете, когда выпитый накануне ром был недостаточно хорошо очищен от сивушных масел?
Я в эти годы был с Хэмом, как с надоевшим литературным персонажем, на «ты». Войдя в присутственное место и увидев на стене портрет Брежнева, я был уверен, что, обернувшись, увижу напротив большое фото Хэма.
Однако и поныне старина Хэм для меня один из эталонов высококонвертируемой прозы.
Я довольно давно начал замечать, в чем преимущество хорошей стихотворной реплики перед хорошей прозаической. Стихотворная всегда емче. Содержит больше, по-нынешнему говоря, информации. Количество байтов в стихотворных четырех строках много больше, чем в такой же длины прозаической сентенции.
Скажем, к строке Оси Бродского «Входит Пушкин в летном шлеме. В тонких пальцах папироса» переводчику на английский Томасу Кемпбеллу понадобился многострочный абзац комментариев в прозе, чтобы объяснить.
Но проза Пушкина, Зощенко, Хемингуэя приближается по емкости к стиху.
Того же достигал Сережа Довлатов.
В первом мной услышанном его рассказе с подмостков Дома писателя в 1968 году был такой пассаж: «Он повесил пиджак на гвоздь. Гвоздь оказался мухой». Здесь и свидетельство, в каком жилье это происходит, в какую пору года, в каком подпитии.
Правда, когда я выразил Сереже свое восхищение, он почти не отреагировал. Может, он не оценил качества этой ремарки? А может быть, это был пассаж не из его рассказа об алкашах, летевших над Израилем, а из рассказа Валеры Попова, читавшего тогда же? Я часто собираюсь при встрече уточнить у Валеры, но всегда забываю, отвлекаясь на другие разговоры. По стилю юмора больше похоже на поповский, нежели на довлатовский¹.
Чем дальше, тем больше оказывалось у Довлатова удачно оттяпанных ломтей жизни. Чего стоит только укушенный осой в язык экскурсовод из «Заповедника»? При этом Довлатов строго охранял каноны того русского языка, чьим орудием он независимо от своего сознания стал. Я вспоминаю, как он тщательно втолковывал мне, что надо говорить: «Я ел крабы», а не крабов. В этом он был несгибаемый традиционалист. В литературе он выбрал бриллиантовую огранку алмазных русских россыпей XIX—XX веков. Миновал искушение изобретать новые слова и пользоваться неразговорными неологизмами. При этом он тщательно просеивал свой лексикон и синтаксис, чтобы, не дай Бог, не допустить любимую дурным вкусом низость или зависть.
Он не увлекся подобно любимым им Хэму и Аксенову темой суперчеловека, неотразимого в сексе и во всех остальных аспектах.
Я восхищаюсь Довлатовым, самым читаемым писателем у читателей, имеющих хороший вкус. Их, оказывается, не так уж мало, как однажды, грустя, подумал наш общий друг Юз Алешковский. Хотя читателям с дурным вкусом, похоже, нет числа.
Довлатов наверняка втайне (а может, и не втайне) мечтал благодаря
своему таланту стать обеспеченным человеком. Для этого он с утра обращался к русской литературе на «вы», чтобы вечером перейти с ней на «ты». Однако не впадал с ней в фамильярность. Он, конечно, тоже мог бы назвать Вийона Виньоном или написать, что девушка подбежала к зеркалу на львиных лапах. Но только в качестве иллюстрации к типажу литературного ремесленника, пишущего книгу, пользуясь пособием «Как написать хорошо раскупаемый детектив».
Пособие «Как создать произведение настоящей литературы» сочинить невозможно. Это неформулируемое умение нельзя вдолбить студентам за тысячу семестров в Литературном институте, где Сережа никогда не учился.
Но он обладал секретом, как создать такое произведение. Только не обладал секретом, как получить за него соответствующие достоинствам деньги. Я видел видеозапись беседы с вдовой Сережи Леной. На вопрос, сколько она получила за четырехтомник Довлатова, изданный в России, она ответила: 7000 долларов. Саша Житинский сказал, что он полностью посылал деньги за изданные им вещи Сережи. Но это не те гонорары, которые должны получать наследники самого читаемого в России писателя.
Не так давно сведущий в авторском праве человек заверил, что он бы выколотил из нелегальных издателей настоящие деньги. Может быть, обратиться к нему?
Создатели массовой литературы занимаются этой довольно интеллектуальной, но не претендующей на неизменное очарование профессией как одной из разновидностей бизнеса. Они делают литературу для дурного вкуса.
Я успокаивал Юза Алешковского. Он страдал оттого, что Мир Божий идет на конус. Людей с изрядным вкусом становится все меньше.
— Нет, больше, — возражал я. — Процент людей с хорошим вкусом остается неизменным. Таким же, как был несколько тысяч лет назад. Но количество людей удваивается каждые пятьдесят лет. И людей с сомнительным вкусом становится намного больше, чем с безупречным.
Мир не идет на конус. Более того, Саша Генис уверен, что некоторые достижения массовой культуры, культуры людей с недостаточным вкусом элитарная культура, культура людей с достаточным вкусом постоянно включает в свой обиход.
Саша Генис написал прекрасную историю «Довлатов и окрестности». Я ему верю. Иногда жалко, что Сережа запретил публиковать свои выступления на радио «Свобода». Помню, как их слушал. Они были для слушателей со вкусом. В них было много прекрасных и своевременных формулировок. Тех, которые нельзя найти ни у Лимонова, ни даже у Аксенова и Соколова. Ни даже у Хэма, столь любимого Сережей.
Недавно читал подаренную Житинским книгу Ромы Воронежского. Рома напомнил мне Сережу. В книге есть и проза и стихи. Проза оказалась намного емче стихов. Поэтому стихи мне понравились меньше. Довлатов ушел, а окрестности остались и плодоносят.
Если снова вернуться к глобальной арифметике, то вопрос существования массовой культуры вовсе не так безнадежен. Вкус можно развить довольно изрядно. Людей с хорошим вкусом может становиться все больше. Только надо заинтересовать человеков в развитии вкуса. Один из способов: пусть побольше читают Довлатова.
При участии глобальной арифметики можно вывести и примерное соотношение зла и непорядочности с добром и порядочностью. Правда, я уверен, что Всемогущему проще всего было бы, создавая мир, вообще не создавать Зла, а только Добро. Но он зачем-то создал. Единственное доступное мне объяснение: затем, чтобы дать Довлатову сюжеты для его рассказов.
Зло и непорядочность очень редко у Довлатова прочно персонифицированы. Они у него скорее объективны. Носители зла часто раскалываются на глазах читателя. Гебист ставит Сереже стопарь за удачу отъезда, одобряя.
Вообще, Сережа заметил, что человеческое обаяние истребить довольно трудно. Похоже, он верил, что зло исправимо. То есть возможно увеличение числа добрых по сути и порядочных в повседневной жизни людей за счет противоположной половины человечества. И все же обращался к людям на «вы». Вдруг они не оправдают его ожиданий.
Люди его — безотказно правдоподобных фантазий, как в театре Малыщицкого на Большой Конюшенной в Петербурге. Являются поочередно всеми сторонами своего существа. У Малыщицкого каждый актер играет по нескольку довлатовских персонажей. Сейчас он симпатичный алкаш или мило-глупая экскурсоводша. Потом он же гебист, она же чиновница. Но в целом просто люди. На сцене жизни. Как у Довлатова. Как у Создателя с заглавной буквы. Мол, я вас творю и даю вам волю делать то, что подсказывает вам совесть. Поступать малопредсказуемо.
Эта малопредсказуемость — один из любимых довлатовских козырей. Его проза очаровывает безграничной непредсказуемостью. Но почему-то безнадежных финалов у него нет. Есть игра с опасностями. Опасности необходимы. Для жизни. Для прозы. Для словесности вообще.
«Литература в опасности — это нормально» — заголовок одного из выступлений Сережи на радио. Сам он жил и писал в постоянной напряженности. Без расчета на огромные государственные гонорары.
Государство и не должно быть участником литературного процесса. В идеале должен быть только писатель и честный издатель. Вроде Смирдина или Сытина. Смирдин платил Хлестакову по сорок тысяч за каждого Юрия Милославского. Но он же платил Пушкину по десять рублей за строчку без надежды вернуть эти деньги, продав пятьсот-тысячу экземпляров пушкинских книг.
Читая Довлатова, я начинаю подозревать, что чем дальше, тем больше будет смешного и меньше грустного. Как в его прозе. Он уважал, любил жизнь и верил в нее. Был с нею на «вы». Переходя на «ты» ближе к финалам.
Правда, однажды он впал с жизнью в излишнюю фамильярность.
Жизнь, очевидно, как женщина, сочла, что это преждевременный перебор и дерзость.