Владимир Уфлянд. Мы простились, посмеиваясь. - ж. Звезда, СПб., 1994, №3.

— В Америке человеку не возбраняется управлять автомашиной, если он перед этим выпил не больше двух дринков, — не сдержал рокочущего удовольствия в голосе Сережа Довлатов. — Это примерно пятьдесят шесть граммов крепких напитков.
— Ты, конечно, не забываешь перед тем, как сесть за руль, выпить эти два дринка? — спросил я.
Сережа, одним глазом продолжая глядеть на дорогу, краем другого взглянул на жену Лену.
— Иногда заставляю себя забыть. Но не сегодня. Он затормозил перед огненным задом предыдущей машины. Вытащил два безымянных пакетика темной упаковочной бумаги и стопку одноразовых стаканчиков.
В одном пакетике оказались охотничьи колбаски из русского магазина. В другой он конспиративно запустил широкую привычную ладонь. Щелчок винтовой пробки заставил нас с Аллой и Мишей насторожиться.
— Из такого анонимного пакета в Америке вы можете пить все, что вам угодно, — с бархатной гордостью в баритоне объяснял Сережа, — прямо перед носом полицейского. И он не может нарушить вашего права на частную жизнь и поинтересоваться, что вы пьете и сколько. Кто умеет держать стаканы, чтобы рука не дрогнула, если машина вдруг тронется?
Наши руки не дрогнули.
Тем временем рядом с нами затормозила еще более длинная, чем довлатовская, машина, и четверо чернокожих с нескрываемым интересом начали нас разглядывать.
— Что это они так смотрят на нас? — вдохнул я аромат отменного виски без льда и прочих американских прибамбасов.
Сережа, взглянув влево, застыл с поднятым стаканчиком. В нем плескалось граммов шестьдесят-семьдесят.
— Это полиция, — как всегда ровно и успокоительно сказала Лена. — Они ждут, когда мы выпьем, а потом остановят нас и проверят концентрацию алкоголя в дыхании водителя.
Держа одной рукой стаканчик, Сережа другой рукой пустил машину следом за дернувшейся с места вереницей.
Закусили охотничьими колбасками при скорости, измеряемой в милях.
На стоянке под опорами заброшенной ветки надземного метро Сережа с Леной предупредили, чтобы не оставляли в машине недопитые стаканчики. Разобьют стекло и допьют.
Солнечный нью-йоркский январь был похож на удачный петербургский октябрь. Нью-йоркские платаны были вдвое толще и выше петербургских тополей.
— Кажется, это называлось «Вечера у камина», — вспомнил Сережа. — Мы три часа с пересохшим горлом слушали концерт для расстроенного рояля без оркестра композитора Гринблата.
— Была масленица, — уточнил я. — Значит, называлось «Вечера у самовара». Я помню на всех столах блинчики и чайники. А концерт модернового композитора Гринблата состоял из коротких музыкальных фраз и длинных пауз. В паузах я слышал бульканье и думал, что ты разливаешь под столом полбанки в чайные чашки.
— А я думал, это ты булькаешь. — Сережа шагнул внутрь ангара, где вибрировала воскресная барахолка. — У меня не хватило бы храбрости. Я в первый раз попал в Дом композиторов. Я думал, что там не принято пить водку из чашек.
— Может, это Ося Бродский булькал? — предположил я.
— Не смею утверждать, — здороваясь направо и налево, разворачивался в узких проходах Сережа. — Я видел только, как Иосиф во время особенно длинной паузы показывал из-за своего столика композитору Гринблату пальцем, что пора ударить по клавише. Дескать: зачем удовольствие затягиваете, маэстро?
Знакомый торговец подарил Сереже сувенир. На нем была надпись, виденная мной в американских автобусах: «В случае крайней необходимости — разбейте стекло». Стекло сувенира было крепковатое. Но молотком или каблуком разбить можно. Внутри стекла заключалось самое старинное и единственно надежное средство от злобного вируса иммунодефицита. Сережа переподарил сувенир мне.
Любуясь достижением западной культуры, я рассказал Сереже случай.
Мы с Осей Бродским пили в Лондоне пиво. В нужнике я обнаружил сверкающий автоматический ящик.
— Ося, — спросил я, — ты уже семнадцать лет живешь на Западе. Скажи, правильно ли я понял: на ящике написано, что если хотите спасти свою жизнь, бросьте туда сколько-то шиллингов?
— Так и написано, — подтвердил озадаченный Ося.
Коварные альбионцы. Хитрецы-англичане. Ящик молча хранил тайну.
Я предложил подождать, пока кто-нибудь бросит сколько-то шиллингов, и посмотреть, что выскочит. Но Ося уже не мог сдержать любознательности. Он опустил монету. Выскочило то же самое изделие, что заключалось в моем непробиваемом стекле.
— Таких дикарей, как ты с Бродским, я бы к цивилизованному Западу ближе, чем на тысячу километров, не подпускал, — рассудил Сережа, покупая и преподнося мне то авторучку, то набор фломастеров, то универсальный нож.
— Ты же сам знаешь, в какой дикой стране мы прожили лучшую часть жизни, — сказал я в наше оправдание.
— Знаю, — не стал отрицать Сережа, заказав всем по огромной американской порции разноцветной еды. — У вас там сейчас, говорят, в очередях за водкой задавливают насмерть старушек.
— Бывает, — подтвердил я. — Но некоторые гибнут возле кассы просто от недостатка кислорода. Это у вас в Нью-Йорке воздух чист, как выдох после водки «Абсолют». У нас в питерских магазинах воздух — как перегар после настойки горелых портянок на дезинсектале.
Мы сидели в лакированно-никелированном кафе и пользовались свежестью утра, еды и мыслей. Я тянул время в надежде, что американская еда утрамбуется и освободится место для следующего куска.
— Кажется, это называлось «Вечер молодых писателей и поэтов Ленинграда», — вспомнил я. — На лестничной площадке Дома писателя такая же давка, как в винном отделе. У нашего соседа за пазухой тосковала бутылка водки. Но он не мог из-за тесноты поднять руку на уровень лацкана, чтобы вытащить ее из кармана.
— Если бы я тогда знал, что у нашего соседа за пазухой бутылка водки, — мысленно открутил двадцать два года назад Сережа, — я бы запустил голову ему за пазуху, открыл зубами пробку и выпил свою треть.
— А чем бы занюхал? — задним числом забеспокоился я. — Как бы ты поднял к носу руку с рукавом?
— Я бы занюхал воротником, — не растерялся Сережа.
Я внутренне содрогнулся:
— Водка, нагретая до температуры человеческого тела! Из горла! Занюханная воротником! Это чрезвычайно чревато.
— Особенно для печени, — согласился Сережа. — Хорошо, что я тогда не выпил. И пусть патриотический клуб «Россия» послал в обком донос, что мы во главе с Иосифом Бродским устроили сионистский шабаш. Зато он не посмел обвинить нашу еврейскую половину хромосом в том, что она спаивает нашу русскую половину души и тела.
Трофеи, взятые при открытии Америки, были умяты, уплотнены и увязаны до разумных габаритов и успешно сданы в багаж. Мы с Сережей сушили пот ветрами аэропорта имени Джона Кеннеди.
— В следующий ваш приезд мы не будем так самозабвенно ностальгировать, — сказал Сережа. — Мы обратимся мыслями в будущее.
— В следующий наш приезд мы застанем тебя на твоей вилле возле камина, читающим Марселя Спрута, — уточнил я.
— Марселя Струпа, — поправил Сережа. Мы простились, посмеиваясь.
Кладбище в Квинсе, где лежит Сережа Довлатов, называется «Маунт Хеброн». Деревья кладбища видны из окна квартиры, где жил Сережа. Завершилась вереница невероятных и в то же время совершенно обыкновенных совпадений, из которых составлялась жизнь.
Читая книги Сергея Довлатова, удивляешься, до чего же стремительным, непредсказуемым и увлекательным может выглядеть на бумаге повседневное бытие. Если, конечно, не грызть перо в Доме творчества, натужно выгрызая сюжеты. У Довлатова был иной метод: быть всегда искренне замешанным во все благополучные и катастрофические происшествия с ближними и не очень ближними.
Писал он ежеутренне с рассвета после любых неумеренных поздневчерашних разговоров и распитий. Встречные едва успевали осознать, что стали очередными персонажами сверхмастерской прозы Довлатова. Жизнь была неиссякаемым источником литературы. Литература была часто иссякавшим источником средств к жизни.
Сережа Довлатов без устали балагурил, перешибая самых высокоавторитетных острословов. И тут же превращался в ненасытного слушателя. Ловил собеседника на слове и делал из этого слова прозаический маленький или не очень маленький шедевр.
На надгробном камне Сережи Довлатова выгравирован его автопортрет. Одна непрерывная, изящная, смешная, артистически завершенная линия.
Я с трудом представляю, чтобы Сережа анализировал или теоретизировал на тему, как он пишет или рисует. Он просто писал и рисовал.
Еще труднее мне сравнить Довлатова с каким-нибудь другим писателем. Легче других писателей сравнивать с ним.