Игорь Смирнов-Охтин. Бытовая история. - Сергей Довлатов: творчество, личность,
судьба / Сост. А. Ю. Арьев. - СПб.: "Звезда", 1999.

        Ничего сколько-нибудь особенно безобразного в истории, которую поведаю, Сергей Довлатов не совершит, хотя нечто весьма резкое будет им обещано. Но таким образом он совершит (и в этом парадокс нашего греховного существования) грех рода иного: обманет рожденное им самим ожидание.
        Мы сидели у Довлатова на кухне. Пили чай. Довлатов, его жена Лена, питерский прозаик Саша Севастьянов, его жена Мила и я.
        И тут пришел Гарик Спектор — изящный, обаятельный, немолодой человек. Всеобщий любимец и объект насмешек.
        Гарик сказал, что его поколотила соседка. Точнее — соседи. Жена и муж. Точнее все-таки: жена. Потому что муж только подстраховывал: кричал, размахивал руками, и если и притрагивался к Гарику — лишь для того, чтобы держать его в удобной для битья позиции. А била, повторяю, жена — крупная грубая женщина. Кроме мужа у нее были и сын, и мать мужа, которых она могла колотить в любое время и не трогать нашего друга. Но она его тронула. Возможно, втайне от самой себя она любила Гарика. Возможно, все из-за этого...
Гарик был бледен, подавлен, показывал отметины на лице, просил совета, как действовать.
        Как надо действовать, сказал Сергей Довлатов. Довлатов отмел официальные ходы (медэкспертиза, протоколы, прочее) как неэффективные.
        — Их надо избить, — уверенно сказал Довлатов. — Эта публика понимает только силу. Их надо парализовать внезапностью, подавить превосходящей численностью и отдубасить. Достаточно одного мужа.
        — Но меня била жена, — возразил Спектор.
        — Женщин бить нельзя, — наставительно сказал Довлатов. — Но для острастки, в виде исключения, можно и ей смазать.
        Чтобы продумать наши действия, решили выпить водки. Ее приобретение взялся оплатить Гарик. Вообще-то он не отличался щедростью, но обстоятельства подвигнули его на финансовый энтузиазм.
        Детали разрабатываемого оперативного плана Довлатов подкрепил историей. Пользу внезапного удара кулаком в лицо доказал на примере того, как помог приятелю заполучить обратно свою книгу. Хорошие книги были в те годы дефицитом. Что породило специальную категорию людей — «зажимщиков». От опытного «зажимщика» получить свое было невозможно. Использовались приемы: от «завтраков» — «завтра обязательно!» — до «я у тебя не брал» или «давно вернул». Последняя фигура делала проблему «глухарем», то есть неразрешимой. И вот одного такого «глухаря» Сергей Донатович, по его словам, и помог «развязать».
        Приятель повел Сергея к своему должнику. Вместо «здравствуйте» Сергей Довлатов ударил человека в лицо. Лицо было Довлатову неизвестно, но интеллигентно. Попивая водочку, Довлатов рассуждал, что такое оказалось возможным благодаря внутренней подготовленности к экзекуции. То есть удар в лицо настолько был отрепетирован в голове и подкреплен самовозбуждением, что распахнувшаяся дверь получилась как нажатие на курок и... бац! Кулаком — в неизвестное тебе лицо, ничего плохого тебе не сделавшего человека. Но более всего Довлатов недоумевал от своего поведения в финале.
        Когда книга была уже получена (кстати говоря, без малого даже сопротивления морально сломанного занимателя) и парочка — Довлатов и его друг — топала по коридору ко входной двери, они увидели сидящего на сундуке какого-то смирненького молодого человека — приятеля или знакомого хозяина квартиры, дожидавшегося конца разборки. Так вот, Сергей Донатович вдруг, ни с того ни с сего, на волне победного вдохновения, походя «задвинул» этому молодому человеку, совершенно от такой неожиданности опешившему.
        Вот здесь и таится загадка: о чем говорит довлатовский «неопровержимый» реализм подробностей и деталей? О силе художественного приема или о житейской правде?
        Довлатов ради красного словца не жалел даже себя. Для нас, знавших Сергея, эта злодейская история была лишь литературой. Но Гарик всему верил. Гарик слушал с восторгом. Он изнутри светился, глаза блестели — человек ожил! Он явно представлял, как супермен Довлатов отделывает обидчиков. Он явно предвкушал.
        Зря! Никогда нельзя предвкушать...
        Маленькая коммуналка встретила нас тишиной. Нормально — злодейское семейство, опасаясь возмездия, затаилось. Чтобы нападение получилось внезапным, следовало переждать. Все сопутствующее пережиданню с собой было. Нарезали хлеб, колбасу... Тут еще пришла девушка Гарика. Мы и ее посвятили в план.
        — Сначала надо все допить, — говорил Довлатов. — После экзекуции — сваливаем. У вас, Гарик, есть где ночевать? Дома вам сегодня нельзя. Они могут вызвать милицию. Завтра — пожалуйста. Милиция из-за коммунальных свар дважды не приходит.
        А я размышлял, кто из нас будет драться? Гарик — категорически нет, потому что не знает, как это делается. Саша Севастьянов — меланхолик. Если не наступить ему на мозоль, ничего активного не жди. Остаются: Сергей и я. Все остальные — хор из античной трагедии. Впрочем, нет — на девушек (приятельницу Гарика и Милу) можно рассчитывать. Пускай займутся соседкой, в то время как мы с Сергеем начнем обрабатывать соседа. Лена Довлатова — тоже меланхолик, но хорошо умеет уговаривать. Пускай уговаривает мать соседа из-за ерунды не волноваться и успокаивает сынишку злодейской пары, что папочку оставят жить.
        Как сейчас помню, мы не очень-то торопились допить водку. Не сговариваясь, мы растягивали процедуру, как редкое удовольствие. Но пришло время — допили. Пора начинать действовать. Пора браться за работу.
        Приятельница Гарика ушла на улицу — звонить из автомата. Идея была такая. Дверь в комнату злодейской семейки наверняка изнутри заперта. Вырвать запор — оставить улику. Взлом — это совсем иная статья удовольствия. Надо, чтобы они сами открыли.
        Раздался телефонный звонок. Гарик вышел в прихожую, взял трубку, сказал: «Слушаю», затем пробурчал неопределенно, дошел до соседей, стукнул в дверь и вернулся к себе. Точнее — к нам. Потому что все мы — у порога, готовые ринуться. Слышим: старуха мать прошлепала до телефона. И тогда... И тогда мы распахнули дверь и устремились во вражеский предел на бой правый (точнее — на расправу)...
        Муж и жена сидели за круглым столом под абажуром, дите десятилетнее — в постельке под ковриком.
        И тут случилось нечто, чего никто не предвидел и не мог предвидеть. Муж — исчез. Мгновенно исчез. Не то чтобы испарился, а исчез из пространства комнаты, оставив в комнате жену и сына. Он перенесся на балкон. Этого никто не заметил. То есть вот только что он был здесь, за круглым столом, отделяющим от нас, ворвавшихся, и вот уже там — за балконной дверью. Никто не увидел даже, как он из-за стола вскакивал. Исчез здесь — материализовался там. И сквозь двойные стекла — смотрит. Смотрит с интересом.
        И тогда началась такая ерунда, вспоминать которую не хочется.
        Так как я и Довлатов нацеливали себя исключительно на мужа, то есть на его физиономию, естественно нам было стараться с мужем сблизиться. Требовалось попасть на балкон. А вот этого и не получалось.
        Как этот муж мог удерживать балконную дверь, которая, как и все подобные двери, открывалась в комнату и с наружной стороны ручек и защелок по уставу не имела, — загадка до сих пор! Может быть, он еще годами раньше оснастил дверь запорами, дабы укрываться на балконе от своей боевитой жены?
        Мы долго бились за дверь. Дергали ручку, орудовали попавшейся вилкой, как фомкой, стучали в стекло, требуя, чтобы «трус паршивый» предстал пред нами, как трава перед косцами. Поведение «труса паршивого» нельзя сказать что было спокойным. При каких-то наших манипуляциях он особенно начинал волноваться и даже обращался к общественности. «Помогите!» — нет-нет да кричал он в пустое пространство двора, — впрочем, не слишком-то громко.
        А за нашими спинами происходило вот что. Мила Севастьянова, как я и рассчитывал, взяла на себя соседку — обидчицу Гарика. Она высказывала ей все, что думает о ее замашках, о ней самой и ей подобных. При этом Мила, ростом в два раза ниже и весом в три раза легче собеседницы, размахивала руками и, казалось, вот-вот нанесет удар. Соседка же исполняла свою партию. Она категорически была не согласна с нашим вторжением и квалифицировала его юридически точно, говорила, что думает о всех нас, о самой Миле Севастьяновой, о нашем друге Гарике, сожалела, что Гарик получил мало — надо бы «больше», и это «больше» ему обещала, — и тоже размахивала руками, но явно не для того, чтобы затеять драку, а лишь предупреждая, что работать кулаками умеет.
        А вокруг стола — не по часовой, а, учитывая скорость оборота, по секундной стрелке — ходил Саша Севастьянов, глубоко задумавшись, решая, возможно, нравственную задачу, которую не успел решить к моменту потехи.
        Лена Довлатова, как я и рассчитывал, уговаривала старуху мать не волноваться, объясняла, что весь шум-гам из-за неправильного поведения ее невестки и сына и что, если бы невестка и сын повинились, пообещали бы жить правильно, все бы сейчас миром и кончилось. Старуха мать возражала в том смысле, что да, действительно, сын вместе с ее невесткой были не правы, но не до такой же степени, чтобы вот все, что сейчас, в такой степени! А Гарик Спектор, который стоял подле, возражал старухе матери, дескать, как же это «не в такой степени»?! Посмотрите, каких синяков мне наставили!
        А десятилетний джентльмен — сын «невестки и сына» — стоял в трусах, в маечке на своей кроватке, на фоне коврика с двумя лебедями, жар-птицей и пароходом, стоял, раскрыв рот и глазки выпучив, и в охватившем его интересе был одинок.
        Наконец мы с Довлатовым, не сговариваясь, поменяли тактику, решили «паршивого труса» выманивать, сыграв на нормальном для отца-мужа-сына побуждении на защиту встать — выйти, выскочить. Решили изобразить угрозу для здоровья семьи, предметов мебели и посуды. Необходимый кураж имелся. Мы были злы на мужа-сына-отца и за Гарика, и за самих себя, были злы на соседку-жену-невестку и на свекровь-старуху-мать и даже на десятилетнего мальчика, по-видимому любителя триллеров. Нам не нравилась обстановка комнаты, цвет абажура и коврик с лебедями, жар-птицей и пароходом.
        То, что стало затем происходить, нельзя в прямом смысле назвать разбоем, хотя видимость разбоя как будто и получалась. По комнате летали предметы, впрочем, что-то легкое, что-то из одежды или, к примеру, отрывной календарь... В основном видимость разбоя создавалась энергичным размахиванием кулаками (сначала четыре кулака — два моих, два Сергея, затем Саша Севастьянов ввел в игру один свой), отшвыриванием стульев, незатейливой руганью и жуткими угрозами. И все чаще и чаще угрозы обращались к злодейской соседке, а тут еще вернулась с улицы подружка Гарика и присоединилась к нам.
        Но здесь я возвращаюсь к нашему «балконскому». Надо сказать, он искренне интересовался происходящим, на месте не стоял, перемещался по балкону, глядя то через стекло балконной двери, то через балконное окно, но, вопреки нашему расчету, в комнату не врывался. И такое его промедление подвигло нас к решительности. Все чаще наше буйство и гнев мы фиксировали на жене-хозяйке, злодейской соседке. Она оказалась последней надеждой. Парнишка-сын и старуха-мать все-таки были для нас табуированы.
        Но и из этой затеи ничего путного не получилось: «балконский» спасительный балкон не покинул, остался нетронутым.
        А если у кого что-то и получилось, так это у злодейской соседки. У нее получилось «по морде получить». Сейчас и не упомню: один или два раза. Она сама помогла, а без ее помощи и этого бы не вышло. В сумбурных пререканиях с размахиванием рук соседка в какой-то момент поняла, что вся эта публика — блефует, что — никакие перед ней не бандиты, такая же интеллигентская шваль, как и ее, ею сегодня помятый сосед. Поняв это, она жутко нас запрезирала: сколько минут прошло, а мы и пальцем никого не тронули и не способны тронуть. В этом смысле, с полным своим неуважением к нам, она и высказалась, и тут же получила по морде. Еще потому я ей врезал — и, как сейчас помню, с удовольствием, — что и перекошенное ее лицо, и особое гортанное звучание речи с повизгиванием напомнили мне торговых «баб-дам», уличенных в обвесе. Но вот случилось ли это один раз или два? То, что Довлатов ее не тронул, — стопроцентно так. Как натура более цельная, он спокойнее меня переживал направленное на себя презрение. Отчетливо помню: затрещина явилась последней надеждой на то, что муж «влетит» для защиты и воздаяния. Но муж не влетел. Он как-то особенно плотно прижался к стеклу, раскрыв рот и стеклом расплющив кончик носа, и как будто чего-то ждал, ждал какого-то продолжения. И тут — память упорно о том талдычит — продолжение последовало: жена получила второй раз и как будто на ту же лицевую сторону. Но вот не помню, что второй раз бил я. А кроме меня — кто еще?
        Но все это уже финал. Муж так и не явился, формальные резоны он имел. Гарика била жена, поэтому нормально, что теперь бьют ее, а не его. Еще, верно, догадывался, что женщину сильно бить не будут, а вот если он объявится — навешают изрядно.
        Дел в этой комнате не оставалось, и мы ушли. Перед уходом Довлатов поддал ногой валявшийся на полу отрывной календарь, крикнул парнишке-сыну: «Рот, паршивец, закрой! Мать бьют!» И мы ушли.
        Все междоусобицы кончаются миром и одалживанием друг у друга соли и чая.
        Нашего Гарика больше не трогали.
        Спустя несколько лет, когда он поменял жилье и съезжал с этой квартиры, соседка плакала. Пыталась его поцеловать.
        А для меня... мой собственный поступок зудит в памяти и требует объяснения. Почему сущее во мне и, казалось бы, надежно запечатанное злодейство вдруг вырвалось? Или это слышанная за час до событий довлатовская байка отодвинула во мне некий запор? Вряд ли. Но если это так, то еще раз скажем: господа, велика сила искусства!