Елена Скульская. Большой человек в маленьком городе. - Сергей Довлатов: 
творчество, личность, судьба / Сост. А. Ю. Арьев. - СПб.: "Звезда", 1999.

        К истории одного посвящения. Как известно, Сергей Довлатов писал не только прозу, но и стихи. Например, работал в газете «Балтика» персонаж, которого Довлатов вывел под именем — В. Каспль.
        Каспль на всех доносил. Все время. Даже на собственного сына, которого благодаря Касплю объявили во всесоюзный розыск и, может быть, кто знает, до сих пор не нашли, время ведь бежит быстро, оглянуться не успеешь, а человек и пропал дотла, не нашли его, да и как, с другой стороны, его можно было найти, если он посмел... дочку секретаря Центрального Комитета Коммунистической партии Эстонии?! ИЗ КГБ все время просили остановить добровольческую деятельность Каспля. «Житья нет от добровольцев! — говорили в КГБ. — У нас ведь не МВД, не забегаловка какая-нибудь. К нам не приходят, к нам приводят!» Но Каспль все равно приходил и все равно доносил. Сергей Довлатов посвятил ему стихотворение:

Увидишь в коридоре Каспля,
Скорей надень противогаз, бля!

        А не был ли Довлатов крохобором? Конечно. Он брал крох, крошек, крошечных людей и, помешивая их чайной ложкой аберрации и переливая в блюдце оптического обмана, превращал в своих персонажей. Сергей Довлатов и себя наклонял до них, чтобы не быть выше, по выражению Лидии Яковлевны Гинзбург, «этого самого».
        Люди театра, отвергающие законы физики — из-за их непочтительного отношения к миражам, но зато охотно позволяющие доедать себя арифметике, не раз уже пытались инсценировать прозу Довлатова. Но у всех без исключения вместо героя и автора получается лишь раздутый микроб, плохо прибивающийся к берегу пьяной лужи.
        Тут дело именно в пропорциях и соразмерностях. (Даже на уровне тела и быта. Однажды, в первый год пребывания в Таллинне, Довлатов был приглашен на журфикс в финскую баню. Дорожа первичными знакомствами, Довлатов пришел. В крохотном, обитом деревом, душном, влажном и потном помещении надлежало класть в рот находимые только на ощупь микроскопические бутерброды, пригубливать шерри-бренди, а главное раздеться до купальных трусов в присутствии совершенно посторонних и теперь уже неприятных дам и господинов. Все было выполнено. Вертлявый гаер подскочил к Довлатову.
        — Серега, — заорал он, звонкой медной тарелкой своей руки ударяя по животу Довлатова, — как же ты пузо-то распустил? А еще боксер!
        — Мужчина, — ответил Довлатов, — после тридцати лет должен быть профессионалом, а все остальное не имеет значение! — (Он собирался на этой деревянной, без окон, вечеринке прочесть новый рассказ. И даже достал рукопись, которая немедленно, как потолок, стала набухать каплями влаги.)
        Тут дело именно в пропорциях и соразмерностях. Даже не в уровне реплик и реальности. Так, у персонажа, выведенного Сергеем Довлатовым под именем — Генрих Францевич Туронок, были вещи и позабавнее, чем представлено у писателя.
        Главный редактор газеты «Советская Эстония» Генрих Францевич Туронок, обычно спокойный и уравновешенный, закричал как-то в нестерпимом раздражении:
        — Что вы мне, Довлатов, все время повторяете: «Скульптор неизвестный, скульптор неизвестный»! Нельзя, что ли, наконец, выяснить его фамилию?!
        В другой раз он ругал Сергея Довлатова на редакционной летучке:
        — У вас, Сергей Донатович, написано в рецензии на спектакль «По ком звонит колокол», что, мол, Роберт Джордан — «брутальный». В следующий раз убедительно прошу знакомиться с первоисточником, читать книги. Из них вы бы узнали, что Джордан никого не предавал и никаких не совершал брутальных поступков.
        Больше всего Генрих Францевич подозревал поэтов. Особенно современных. Особенно живых. Если кто-то из сотрудников цитировал в материале стихи, его немедленно вызывал главный.
        — Скажите, — начинал Туронок издалека, — а цитата эта необходима?
        — Да.
        — А что, автор жив?
        — Что вы, давным-давно умер.
        — А когда давно?
        — В семнадцатом веке.
        — Хорошо. Хороший поэт. И ваша, кстати, работа мне кажется плодотворной и перспективной.
        Чем глубже в прошлое уходил поэт, тем меньшую угрозу представлял он для советской власти.
        Однажды некто процитировал Артюра Рембо. Был вызван. В дверях, уверенный в себе, развязно сообщил:
        — Рембо умер, Генрих Францевич, давно.
        — Это провокация! — затопал на него ногами Туронок. — Вы пытались протащить на страницы нашей
партийной прессы пропаганду американского зеленоберетчика Рэмбо!
        Тут дело именно в пропорциях и соразмерностях, на которые, если угодно, можно обижаться со сладким смирением. «Лиля, я ношусь по инстанциям, оформляю документы. В Таллин приеду обязательно. А Таллин без Вас — это Пайде¹, а не Таллин. Значит, встретимся», — обещает Довлатов в одном из писем ко мне.
        И еще несколько цитат из писем и разговоров. «Надеюсь, милая Лиля, Вы издадите первую стоящую книгу стихов в Таллине. В нашем огромном Таллине. Искренне желаю Вам этого». «Лиля, горба у Вас нет, точно нет, я вижу. Вы не хромаете, глаза не косят — это для поэта большая потеря. Ну хоть спивались бы Вы или шумно развратничали...». «Лиля, самое страшное, что после моей смерти наши коллеги по "Советской Эстонии" будут объявлены моими ближайшими друзьями! — Но ведь Вы, Сережа, действительно, со многими приятельствуете... — Лиля, что вы говорите! Конечно, Толстой не дружил с Достоевским, но все-таки переписывался со Страховым и Гольденвейзером. Чехов не был приятелем Толстого, но у него все-таки были Суворин, Левитан, Немирович-Данченко... Невозможно, Лиля, быть писателем в маленьком городе. Гуляем с Вашим отцом. Два литератора. Беседуем о Джойсе, Кафке, то-се. И вдруг из кустов: Серега, ты что, и опохмеляться не будешь?!»
        Тут дело именно в пропорциях и соразмерностях. Ибо главные герои ищут смерти, а второстепенные довольствуются прекрасным.

        Почему Сергей Довлатов окликал людей по именам? Окликал персонажей своей прозы по именам, взятым из анкетно-паспортной реальности? Потому что он хотел поставить их в положение Орфея, который, конечно, может покинуть Ад, заслужив расположение начальства сладкоголосым пением, но без того единственного, без чего невозможно жить — без своей Эвридики. Он заставлял их оглянуться в Аду.
        Сергей Довлатов нарушал договор между жизнью и литературой, подписанный Шекспиром. Сценой «Мышеловки» в «Гамлете» Шекспир обещал всем дальнейшим литераторам, что искусство не бесполезно. Что метафора, вооружившись строчками с кровью, способна убить. Что достаточно Нине Заречной заговорить о рогатых оленях, как Аркадина не выдержит и выдаст себя. И так далее — по всей мировой литературе...
        Но на самом деле никто ведь и никогда не узнает себя. И в первую голову Клавдий ходит на спектакли, в первую голову ему нравится искусство. Он всякий раз убеждается в круговой поруке иносказательности, оберегающей четвертой стеной реальность прототипов и превращающей их воровские клички, их агентурные номера, их стукаческие коды в пышные и сладкозвучные литературные псевдонимы.
        Они, персонажи Довлатова, окликнутые им по имени, были уверены на своих редколлегиях, в своих начальственных кабинетах, на своих собраниях, что они просто играют по правилам, профессионально исполняют роль, участвуют в спектакле, после которого, как водится, рано или поздно все герои — и убитые и убийцы, обнявшись, шествуют в кабак. То есть они максимально способствовали искусству, выдвигая жизнь в метафоры — как ящички в письменном столе.
        Довлатов предал искусство и задвинул эти ящички в духоту жизни. Когда жизнь, подобно Атлантиде, погружается на дно искусства, окончательно превратившись в фарс, то самому искусству ничего не остается, как создавать островки губительной суши — факта, документа, хроники, имени. И тогда роль героя может исполнить только герой, и тогда роль автора может исполнить только автор.
        Это не романтический дальтонизм, не различающий жизнь и искусство; это форма отчаяния, отказывающая жизни в существовании.

        Искупая свой рост, Сергей Довлатов любил слова по буквам. Из букв, а не из слов составлял он свои тексты. Каждой букве придумывал ласковое прозвище, баловал и выводил на бумагу осторожно, за руку, как усыновленного ребенка.
        Он работал даже над обратным адресом на конверте. В одном случае написано: «Улица Рубена Штейна»². Заботился и об адресате: «Евлампии Грегуаровне Скульской»³ написано на конверте, украшенном розой, отличимой от жирного замоскворецкого кочана капусты только цветом.
        На одном из писем, сбоку, наклеена микроскопическая фотография двух младенцев — примерно полуторагодовалый прижимает к себе совсем грудного; стрелка ведет к пояснению:
«Это мы с братом, но не во время пьянки, а значительно раньше...»
        В конце писем Сергей Довлатов непременно передавал привет всем моим родственникам, трогательно отмечая каждого. В семидесятых я была замужем за Аркадием Розенштейном; в редакции «Советской Эстонии» работал его однофамилец Геннадий Розентшейн. Довлатов пишет: «Я бы на Вашем месте, Лиля, бросил Арика и спутался с Генкой. В сущности, оба они Розенштейны». Или: «Привет Арику, спокойному и доброкачественному. (Упорные слухи, что он еврей, продолжают циркулировать. Может, тут есть и доля правды?)». И еще: «Лиличка, целую Вас. Привет милому Арику и родным. Из всех Ваших поклонников, о которых грохочет молва, он самый достойный, включая меня. Грамотно ли я выразился?»
        И далее из писем.
        О жанре рецензии: «Недавно со мной консультировался Андрей Арьев по поводу сборника "Таллинские тетради". Он спрашивал, кто хороший, кто плохой. Я назвал Вас, Дебору Вааранди, Кросса, Штейна, Оппенгейма (его — за многострадальность), Семененко, Эллен Тамм (за то, что не имеет мужа). Несколько гадов просил обругать».
        Проза в стадии, когда она еще выдается за реальность: «...в такси с нами сидела девица исключительной мерзости. В финале она сперла у моей жены бюстгальтер. Лена ей позвонила и говорит: "Он же не модный, на поролоне, верни!" А та отвечает: "Хрустальную вазочку действительно разбила, а бюстгальтер, клянусь Володей, не трогала!" Володя — это ее муж, фотограф, безмолвное, провинциальное существо. Посмотрели — кокнула мамину вазу. Бюстгальтер отошел на второй план».

        В редакции «Советской Эстонии» многие были с Сергеем Довлатовым на «ты». К этому самым естественным образом располагал прокуренный редакционный быт, приправленный к тому же нередко розовым портвейном. Но ко мне Сергей неизменно обращался с чопорно-литературным «Вы». Было обидно. Все уговоры и все попытки явочным порядком перейти на «ты» оканчивались неудачей. Даже если Сергей полууклончиво соглашался, то на следующий день все-таки приветствовал меня прежним «Вы».
        — Неужели, Сережа, Вы со мной так никогда и не перейдете на «ты»?
        — Нет, Лиля, это невозможно.
        — Никогда?
        — Никогда!
        — Но почему же?!
        — Чту, бля!

        Однажды мне доверили в течение месяца замещать заведующую отделом культуры. Довлатов сказал: — Лиля, Вы просто обязаны заказать мне что-нибудь рублей на тридцать! — Сережа, — вздохнула я, — есть только рецензия на фильм под названием «Красная скрипка» — о музыканте, уходящем в Революцию... — Мне всегда хотелось написать что-нибудь революционное! — воскликнул Сергей и отправился в кино.
        Рецензия Довлатова начиналась буквально так: «В сердце каждого советского патриота до сих пор непреходящей болью отзывается гнусный поступок Сомерсета Моэма, пытавшегося в 1918 году устроить в молодой советской республике контрреволюционный мятеж».
        — Сережа, — засомневалась я, придавленная ответственностью заведующей отделом культуры, — не слишком ли строго, все-таки Моэм известный писатель? А?
        — Перестаньте, мы с Вами работаем в партийной газете. Вы просто завидуете моему будущему гонорару.
        Рецензию сдали как есть.
        Через час обоих вызвал Туронок.
        — Вот что получается, друзья мои, — сказал он ласково, — когда молодой беспартийный товарищ пишет рецензию и сдает ее еще более молодому беспартийному товарищу. От вас, Лиля, я заметил, уже некоторое время попахивает богемой, что мешает вам разобраться как в международной, так и во внутренней обстановке.
Мягче надо, друзья, мягче. Леонид Ильич Брежнев говорил на последнем Пленуме о необходимости
заботиться о деятелях культуры, предоставлять им большую свободу...
        Довлатов опечаленно кивал.
        Вечером Сергей позвонил моему отцу:
        — Григорий Михайлович, Ваша дочь и Генрих Францевич считают, что я написал слишком советско-патриотическую рецензию. Что мне делать? Посоветуйте. Утром нужно сдать новый вариант.
        — Записывайте, — немедленно откликнулся отец. — Абзац. Отточие. Истинный революционер — не тот, кто бездумно сгоняет людей в коммунизм поротно и повзводно. Истинный революционер — тот, через чье сердце проходят все беды мира, подсказывая ему единственно верный выбор...
        ...Спустя несколько дней, когда рецензия была опубликована, Сергей сказал мне:
        — Я совершенно успокоился. Во всем, оказывается, можно добиться совершенства. Если не будут печатать мою прозу, в конце концов я научусь профессионально писать стихи.

        Сергей Довлатов уверял меня, что нашей нехитрой журналистской профессии можно легко обучить любого человека, хоть немного умеющего читать и писать. Однажды, живо обсуждая с Сергеем эту тему, мы столкнулись на улице с моей бывшей соученицей, бросившей школу после шестого класса и к описываемому моменту достигшей положения официантки в Доме офицеров Флота.
        —  Эта женщина без спины, — обрадовался Сергей, — разрешит наш спор — именно она в самом скором времени станет известной журналисткой.
        Сергей был представлен, наговорил массу ласковостей и восторженностей по поводу удивительной устной речи будущей журналистки, речи, требующей письменного воплощения, и от правил худую женщину с сомнительной спиной на несколько заданий. Она везде побывала, как смогла рассказала Сергею о своих посещениях, ну а уж написал он, разумеется, сам.
        О молодой перспективной журналистке немедленно заговорили в редакции. Клиенты кафе демонстративно садились только за ее столики. К ней посватался механик теплохода. Сергей возмутился:
        — Она могла бы и выставиться. Мы все-таки изменили ей жизнь.
        Журналистка, понимающе улыбнувшись уголками рта, пригласила Сергея в гости. Сергей широким жестом пригласил меня с собой. Пришли. Дверь распахнулась. В проеме возникла хозяйка в совершенно прозрачном желтом халате на голое тело.
        — Это пеньюар! — закричал Сергей, в страшном страхе и панике метнувшись к выходу из подъезда.
        — Странно, — удивилась журналистка, — сами намекали про благодарность... Может, хоть выпьете?
        Наконец с подающей надежды захотело познакомиться начальство. Мы усадили ее за стол в редакционном кабинете, велели вести себя скромно и смирно, а если спросят, кто такая, отвечать: «Я — автор отдела информации». А сами отправились за начальством. В наше отсутствие в кабинет заглянул зам главного Борис Нейфах:
        — Вы кто? — забеспокоился он, присматриваясь к наряду и раскрасу посетительницы.
        — Я-то ихний писатель, а ты-то чего приперся?! — и женщина без спины навсегда вернулась к своему
подносу официантки, оставив ощущение, что профессия журналиста все-таки чего-то стоит.

        Я начала разговор со стихов. Ими и закончу. Несколькими своими строчками, посвященными Сергею Довлатову.

Все междометья
от крылышек бабочек.
— Ах, не пыльца ли слетает?!
Впрочем, не впиться ль в цветок,
трепеща,
как трепещет в беспамятстве тело,
сердцем науськанное,
отдающим последний удар?

В губы кладут нам цветок,
закипающий розовой пеной.
Бешенством кормят собак,
перегрызших железные четки.

Хвоя прицельна,
и лес защищен, и болота
медленно тянут табачную воду.