Борис Рохлин. Кто отражается в зеркале (Заметка и два маленьких отступления). - 
Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба / Сост. А. Ю. Арьев. 
- СПб.: "Звезда", 1999.

        Сергей Довлатов — мастер рассказа, точнее, рассказывания. Мастерство его повествования — дар врожденный. «Учение у классиков» ограничилось правильной расстановкой знаков препинания. Оно традиционное, как традиционно само искусство повествования. Устное слово, способность и склонность рассказывать вяло текущую жизнь и есть источник его творчества.
        Отчасти дар его рассказывания ярче письменного слова. Следствие обаяния личности и артистизма. И то и другое довольно трудно переносится на бумагу. Но ему удавалось и это.
        Его отношение к своим героям — отношение творца, влюбленного в свое творение. Видимо, это результат терпимости и умения принимать жизнь такой, как она есть.
        Подлинная литература обладает одним несомненным достоинством: она никогда не превращается в «веро-» или «науко-учение». Такова и проза Довлатова. Выводить из нее мораль занятие непосильное.
        Литература тем и хороша — она касается, ничего не завершая. Всегда остаются многоточия для размышления. Проза Довлатова открыта. Читатель, если у него есть такая склонность, может сам устанавливать диагноз.
        Точка зрения довлатовского героя и, разумеется, автора: можно выжить лишь рассказывая, сочиняя. И он — рассказчик, автор — говорит, рассказывает нечто о чем-то или о ком-то, не забывая и себя, прямо или косвенно напоминая о своем существовании. И мною как читателем любой его герой воспринимается как он сам.
        Словно бы автор отразился во множестве зеркал, но в каждом по-разному — другое лицо, другая история, — оставаясь при этом в каждом из персонажей, никуда не уходя, пребывая на сцене. Порой без стеснения подчеркивая свое присутствие и свою адекватность изображаемому.
        «А что может быть привлекательнее художника, — заметил Валери, — отвергающего всякую загадочность, полагающего свое основное чудо в том, что разоблачает самого себя».
Кукольник дергает за веревочки, и персонажи оживают. Без него они мертвы. Но он — кукольник — вне их. Это разные предметы, лишь пространственно связанные. Не более.
        Существует два пути: можно «лепить» персонажей, можно их «расчленять». Но между «автором-скульптором» и «автором-хирургом», с одной стороны, и их созданиями или «пациентами» — с другой, остается промежуток, «ничейная земля», предназначенная для читательских домыслов, переживаний и измышлений.
        В искусстве С. Довлатова обнаруживаешь нечто другое — одновременность расстояния и взаимопроникаемости. Рассказывание и рассказ, устная речь и письмо, процесс и результат сливаются. Искусство рассказывания таково, что, читая, слышишь.
        С. Довлатов сам говорил о себе: «... я хотел бы считать себя рассказчиком».
        Почему? Из скромности? Вряд ли. Есть другая, более серьезная причина. И заключается она в том, что, по мнению автора: «Рассказчик говорит о том, как живут люди».
        Сергей Довлатов рассказывает, как жил он. Но через своих персонажей, примеривая к себе маску каждого из них.
        Хорошо это или плохо? Трудно сказать. Но скорее хорошо.
        Оскар Уайльд считал искусство зеркалом, в котором отражается только тот, кто в него смотрится. То есть художник.
        Но постепенно творец, отразившийся в искусстве, исчезает. И оно — искусство — остается наедине с собой. Совечное и сосущное только себе. Становится неважно, был автор или его никогда не было. Есть книга. Книга всегда выше своего творца.
        Отражение, не ограниченное в вечности, ограничено во времени. Художник подвержен забвению. Он уходит. Книга остается.
        Творец или творение? Что кто предпочитает. Движение, — часто, почти всегда, сомнительное, — то есть автора, или покой, завершенность, исполненность, то есть текст.
        «Персонажи неизменно выше своего творца», — утверждал С. Довлатов.
        Но в данном случае любой выбор приводит нас к автору. В написанном им отразился он сам. И это понятно. Было что отражать. В конце концов, единственное зеркало художника — сам художник. Он смотрится в себя. То, что он там видит, и есть текст. Становясь книгой, он оказывается доступным читателю, который получает возможность заглянуть в то же самое зеркало.
        Но увидит он там только самого себя.
        Все, что написано С. Довлатовым, «сказано верно и живо» (Н. В. Гоголь. Письмо Погодину. 10 мая 1836 г.). То есть отчасти так и есть: живо, но «неверно». Он не отражал и не описывал жизнь, как это кажется на первый взгляд. Он ее созидал. Что и есть искусство.
        В его прозе нет «положительного» персонажа, не говоря уж об «образце» или «эталоне». Нет и «табели о рангах». Почти любой его персонаж — мусор, сор, от которого хотелось бы быть подальше. Хотелось бы, но что-то удерживает.
        Скорее всего то, что автор и герой пронизаны друг другом. Что автор не судит и не осуждает, даже «не описывает» своих героев, а живет в них и с ними. Если что и одухотворяет их, так это его приязнь, его терпимость, его снисходительность к ним, в конечном счете таким же, как он, как мы все.
        «Я — автор, вы — мои герои. И живых я не любил бы вас так сильно».
        Но отнюдь не слово «любовь» является сквозным в его прозе. Ближе слово «надежда». Да, оно присутствует, но отдаленно, где-то на окраине сознания, и звучит смутно и глухо. Гораздо чаще встречается слово «безумие». Тональность его разнообразна: от почти трагической серьезности до добродушно-иронического «с поправкой на легкое безумие».
        В «Заповеднике» герой размышляет: «... мир охвачен безумием. Безумие становится нормой. Норма вызывает ощущение чуда».
        А в «Марше одиноких» автор приходит к почти классически неутешительному выводу: «... мир неустойчив. Люди злы. И нет конца человеческому безумию».
        В общем, этот безумный, безумный, безумный мир.
        Хочется сказать, довлатовская проза — проза без утешения и надежды. Но когда хорошо знаешь болезнь, с ней легче бороться. И С. Довлатов находит противоядие. Это — смех. Смех не циничный и разрушительный, а принимающий, вбирающий в себя убожество и дискомфортность мира. И именно поэтому «мусор» становится ценностью. Это — «вина» или заслуга автора.
        По отношению к рассказчику он выполняет еще и оборонительную функцию.
        Не говоря уже о том, что

Милей писать не с плачем, а со смехом, —
Ведь человеку свойственно смеяться.

Да, жизнь проста, но чересчур.
И даже убедительна, но слишком.

        Мой приятель, наливая, любил повторять: «Но если эта жизнь— необходимость бреда...». А выпив, говорил: «Ну, теперь — необходимость бутерброда».
        Герман Гессе считал, что между мудростью Востока и Запада раскачивается жизнь. Мне кажется, она, скорее, раскачивается между «необходимостью бреда» и «необходимостью бутерброда».
        Между этими полюсами раскачивается и проза Сергея Довлатова.