Валерий Попов. Писатель и его герой. - Сергей Довлатов: творчество, личность, 
судьба / Сост. А. Ю. Арьев. - СПб.: "Звезда", 1999.

Помню, однажды Довлатов сказал: «Труднее всего мне дается легкомыслие». Да, понимаю я теперь, Довлатов всю жизнь тщательно строил себя, двигаясь к цели, которую с самого начала видел лишь он и никто другой. Внешняя его расхристанность, уступчивость, мягкость внушили многим из его окружения иллюзию случайности, непредсказуемости довлатовской судьбы — хотя она, как я понимаю теперь, была с самого начала тщательно просчитана и все расчеты доведены до конца. Любой состоявшийся писатель строит себя последовательно и упорно — иногда явно, иногда, как Довлатов, тайно, скрываясь за маской непредсказуемого и неуклюжего оболтуса. Образ обаятельного шалопая, двигающегося по жизни вольно и раскованно, но всегда в сторону опасности, — блестяще придуманный и блестяще исполненный замысел автора, носящего те же имя и фамилию, что и его герой. Известно, что Довлатов «ради красного словца» не жалел свою свиту, подводя каждого к «проколу» и блистательно потом описывая. Безжалостен он был даже и к своему брату, замечательно изображая его жизнь, состоящую из очаровательных нелепостей и опасных завихрений, — все другое, что могло как-то стабилизировать жизнь героя, привести к благополучию и норме, не интересовало писателя. Его герои должны были идти — и шли, послушные его воле, — к своей гибели. Другие, более благополучные сюжеты были далеко не так эффектны, судьба и характеры героев в них не разворачивались так стремительно и ясно, как при катастрофах, поэтому благополучных героев и сюжетов у Довлатова нет. Не менее беспощадно, чем со всеми прочими, обращался он и с главными своим героем, носящим имя Сергей Довлатов.
Конечно же, у столь непутевого героя должен быть весьма «путевый» автор — иначе они погибли бы вместе в самом начале совместного существования, как погибли постепенно все довлатовские герои, для которых происшествия довлатовских рассказов были непосредственно жизнью, а не литературным материалом. Некоторая дистанцированность автора от героя долгое время спасала Довлатова. Конечно же, автор все продумывал за своего героя и вел его так, чтобы тот все время находился «у черты», но не погиб бы сразу.
Для того чтобы «пасти» столь рискового субъекта, автору приходилось быть собранным вдвойне. Это при уравновешенном и благополучном герое автор мог бы расслабиться и загулять сам, но тут все происходило наоборот: автор все время должен быть начеку и время от времени вынужден был предпринимать жесткие меры, его герою никак не свойственные.
Думаю, что уход в армию (событие, может, и недобровольное, но абсолютно точное и даже необходимое) был первым гениальным авторским ходом, первым необходимым «насилием» автора по отношению к герою — и к себе. Не уйди писатель Довлатов в армию — он мог бы «размазаться», потерять ориентировку и, утратив ощущение разницы между писателем и героем, на самом деле превратиться в своего трогательного, но жалкого героя. Однако писатель Довлатов присматривал за собой жестко и четко. Он (впервые, может быть, сознательно) отделил себя не только от непутевых своих героев, но и от жалкой литературной судьбы, которая могла бы его ждать, если бы он вовремя не дернулся, не выскочил, а продолжал бы тонуть в прежнем уютном болоте.
Лишь постепенно, с большим опозданием, понял я на примере Довлатова, как последовательно, скрупулезно, тайно и упрямо должен писатель выстраивать себя.
Первое «блюдение себя» Довлатовым ощутил я в его письмах отцу из армии, где он презрительно упоминает о литературных мальчиках «из хороших семей». Близость или слияние с такими коллегами были даже опаснее для Довлатова, чем излишняя близость с его пьяными, непутевыми героями. Литературные мальчики «из хороших семей» гибли (в литературном отношении) быстрей, чем герои Довлатова. Причем гибли «литературные мальчики» (в отличие от довлатовских героев) скучно и неинтересно, не от излишней жизненной силы, как довлатовские персонажи, а, наоборот, от пустоты жизни и немощи. Вовремя «отпрыгнуть» от них — это мог высчитать и вовремя выполнить только Довлатов, — поэтому он и «упрыгал» так далеко. Вторым прыжком его был прыжок за океан — тоже просчитанный гениально, хотя, может быть, бессознательно-интуитивно. Думаю, что все ужасы советской власти, которыми к тому времени Довлатов себя умело окружил, сыграли у хитроумного Довлатова лишь роль трамплина для необходимого ему прыжка. Истинной же причиной этого прыжка (может быть, тогда и не осознанной Довлатовым до конца) была необходимость оторвать от себя прежнее, уже изжитое им состояние, порвать прежние, уже сгнившие нити прежних связей и дружб, все больше тянущих писателя Довлатова в то болото, где перманентно погибал его несчастный герой.
Лишь оказавшись наконец от своего несчастного героя за несколько десятков тысяч миль, писатель Довлатов смог нормально и плодотворно работать. И результаты не замедлили сказаться. Настоящим писателем Довлатов стал, несомненно, только в Америке. Помню потрясение от его книг, пришедших в Ленинград из Нью-Йорка... Вот это да! Такого от писателя Довлатова, которого многие, в том числе и я, путали долгое время с бестолковым его героем, почти никто не ожидал.
Вот оно, оказывается, как надо делать-то! — постепенно доходило до всех нас. Но сделать так же, как Довлатов, поступить так же решительно и жестко, как Довлатов, — то есть бросить своего героя, чтобы спасти его для литературы, — мог только он. Маршрут его оказался «круче», поэтому и поднялся он выше.
Потом еще не раз Довлатову приходилось отматывать от себя те липкие водоросли, которыми опутывал его вечно тонущий герой, появившийся как черт из табакерки и в Нью-Йорке тоже. Несомненно, он был самым лучшим из всего, что изобрел писатель Довлатов, и отказываться от него и переходить на «американский материал», как советовали ему некоторые доброхоты, было бы глупо. Влипание довлатовского героя то в эмигрантскую политику, гораздо более косную и нелепую, чем даже советская, то в провинциальную нью-йоркскую жизнь, гораздо более жалкую, чем ленинградская, — это новый этап, новый том похождений обаятельного довлатовского героя.
Сам же писатель Довлатов, вынужденный непрерывно и напряженно присматривать за Довлатовым-героем и за Довлатовым-писателем, сумел оторвать от себя и новые путы и написать обо всем, что сбивало его с назначенного пути, по-довлатовски блистательно и презрительно.
Думаю, что этот «отрыв» был для Довлатова особенно трудным и болезненным. Думаю, что, уезжая из отвратительного Ленинграда, он надеялся наконец-то оказаться в раю, где уже никто не будет более его мучить. Но к несчастью — и к счастью, — это оказалось не так. Болото оказалось ничуть не менее отвратительным и липким, и тяжелый, мучительный труд по вытягиванию себя за волосы (чтобы потом написать об этом) продолжался и здесь.
Хотя сил уже было меньше, первые блистательные прыжки нелегко давались и сказались теперь, ведь отрывать прежнее каждый раз приходилось с куском души. Думаю, что в Нью-Йорке все чаще у Довлатова не хватало сил на то, чтобы отделить себя от своего страдающего героя, хотя это «отделение» он осознал и осуществил именно здесь. Но здесь же это и кончилось. Наверное, уставший в России Довлатов все-таки надеялся на американскую гармонию — и то, что здесь пришлось ничуть не легче, а временами тяжелее, доконало его.
Мне рассказывали о его «стонах», когда сюжеты рассказов приходилось «продавать по дешевке» на радио. В России же хоть никто его не печатал, но зато никто и не торопил. Американская удача потребовала от него отдать ей последние свои силы. Руки автора, которыми он как-то еще отстранял от себя своего героя, постепенно слабели. И вот произошла эта роковая, неизбежная встреча. Настоящий писатель и поэт всегда погибает смертью своего героя — иначе он просто дезертир. О неизбежности этой гибели замечательно сказал Скотт Фитцджеральд — их судьбы с Довлатовым несколько схожи. Не могу сейчас отыскать эту цитату или вспомнить ее в точности, но суть ее такова: как же так вышло, горюет Фитцджеральд, что я стал с грустью относиться к своей грусти, с болью — к своей боли и трагически — к своим трагедиям? Ведь писатель в этот момент погибает, умирает смертью обычного смертного! Но это слияние, увы, неизбежно.