По дороге в Нью-Йорк. (Письма из Вены).- Сергей Довлатов: творчество, личность, 
судьба / Сост. А. Ю. Арьев. - СПб.: "Звезда", 1999.

    В жизни Довлатова отмечались три периода: ленинградский, таллиннский и нью-йоркский.
    Жизнь в Ленинграде, по-моему, даже трудно назвать периодом. Это город, в котором он не только вырос, жил, но должен был и родиться. Из-за начавшейся в 1941 году войны это физически произошло в Уфе.
    Также случайно первый год службы в армии проходил на меридиане, где он родился. Если приписать рассказу «Голос» биографические свойства, то именно этот год службы, когда юноша из интеллигентной семьи оказался в особых условиях армейской жизни, осложняемых спецификой самой службы и тяжелейшим климатом, помог понять главное для него самого, понять, что его призвание — быть писателем.
    Находясь в армии, на втором году, когда его уже перевели служить под Ленинград, Довлатов написал первое «серьезное» произведение: маленькую повесть «Капитаны на суше». В переработанном виде ее эпизоды позже вошли в «Зону». Повесть никогда не опубликовалась. Рукописный вариант в толстой «общей» тетради был прочитан небольшим количеством знакомых. Потом эта тетрадь исчезла. По возвращении из армии были написаны новые рассказы, с них и началась биография писателя.
    Таллиннский период, немногим более двух лет, занимает отдельное место и в творческой, и в личной жизни Довлатова. Поездка в Таллинн была предпринята в большой степени из-за возможности опубликовать книгу. Кто не знает, как важно было в те годы официальное признание, то есть возможность публиковать свои произведения. Все виды искусства вместе с работой преподавательской считались «идеологическими» и должны были быть санкционированы соответствующими органами и организациями. Бытовало мнение, что давление этих организаций слабее на территориях двуязычных, где существовали литературы общегосударственная, то есть на русском языке, и национальная. В расчете на то, что в Эстонии все-таки дальше от так называемого центра, от Москвы и Ленинграда, и, соответственно, Эстонская секция Союза писателей там главная, а русская — второстепенная, Довлатов поехал в Таллинн.
    Два с половиной года в Таллинне и полгода в Вене имеют какие-то общие черты. В Эстонии приехавший из российской части СССР ощущал себя чуть-чуть иностранцем: «Мюнди бар», Домский собор, Пярнуское шоссе, Мустамяэ, «Ээсти раамат». Сами русские имена, произнесенные местным жителем, звучали по-иному. Готическая архитектура, чистота на улицах, хорошая вентиляция в пивных барах, где русский человек курит больше, чем где бы то ни было. Даже детский крик имеет другую тональность и не так режет ухо.
    Как замечательны по звучанию все имена и фамилии героев в рассказах и письмах Довлатова оттуда. Это время не только нашло отражение в его творчестве, но, можно сказать, стало первым шагом в неокончательно оформившемся решении переместиться на Запад по-настоящему. В Прибалтику — в Ригу, Вильнюс, Таллинн советские люди, которым практически не разрешалось выезжать за границу, ездили как в Европу.
    Возвращение из Эстонии пришлось на период, когда стали происходить события, изменившие жизнь страны и людей, подготовив почву для перемен, имеющих место сейчас. Тогда началась эмиграция, которую назвали «третья волна».
    Тема отъезда стала возникать в разговоре между членами довлатовской семьи.
    С того момента, как в Таллинне был рассыпан набор первой книги и Сергей Довлатов вернулся в Ленинград, обстоятельства жизни, изменившись мало, все-таки ухудшились в чем-то очень важном. Нормальная жизнь казалась нереальной. Оправданием такого существования были ссылки на жизнь предыдущего поколения. Надежда Мандельштам в своей книге писала, что однажды на ее жалобу муж сказал ей: «Почему ты решила, что должна быть счастливой?» Вот примерно так и мы реагировали на свою жизнь.
    Благодаря «голосам» и книгам, идущим с Запада, копилась и оседала в сознании информация, которая побуждала к действиям. «Ардис», «Грани», «Континент», «Время и мы» — столько возможностей не печатающемуся у себя в стране автору быть опубликованным! Надо только переправить рукопись. Возможности стали изыскиваться и нашлись. Приехало в Ленинград даже издательство «Ардис» во главе с Профферами. Они увезли в Америку рукопись «Невидимой книги».
    Но дня отъезда Сергей Довлатов все не назначал. Хотя были получены вызовы. Наконец жена решила, что ей больше невмоготу ждать, чем все это может кончиться. Она твердо решила ехать. И начала собираться. Довольно быстро получено было разрешение. Семья разделилась. Двое уехали.
    Хотя сам Довлатов не выехал с женой и дочерью, тем не менее многое, что можно было рассматривать как подготовку к отъезду, обсуждалось в деталях: что сделать в первую очередь по прибытии в Вену, кому послать письма, что в них сообщить, как отвечать на предложения о публикациях, что отвечать на вопрос, почему Довлатов сам остался в Союзе, и т. д.
    Вена была важным этапом в жизни бывшего советского человека, ставшего эмигрантом. Она была буферной зоной. Зачастую люди, решившиеся на отъезд со своей родины, только в Вене принимали окончательное решение о том, в какую часть света или в какую страну отправятся жить.
    Дальнейшее можно, как писал Довлатов, «обозначить пунктиром»: жена с дочерью в Вене, первый звонок в Ленинград, через 10 дней — поезд на Рим. Письма, звонки по телефону, осторожные вопросы, такие же осторожные ответы. Прошло четыре месяца. Первый же звонок из Нью-Йорка в Ленинград принес известие, что Сергей арестован и сидит в тюрьме на Каляева.
    Кампания в защиту: сообщения в газетах «Новое русское слово», «Русская мысль, «Фигаро», по радио «Свобода»... Наконец, путаница в действиях КГБ и районной милиции уже позади, самолет с Довлатовым, его мамой Норой и собакой Глашей приземляется в Вене.
    И начинается период, длившийся полгода.
    Здесь я хочу прервать хронологическое изложение. И рассказать одну историю. Я вычитала ее в книге доктора Анатолия Шварца «Жизнь и смерть Михаила Булгакова». Вроде бы Михаил Александрович, настойчиво требовавший от жены ведения дневника, как-то сказал ей, чтобы она не выступала публично с воспоминаниями о нем: «...ты выйдешь на сцену в черном бархатном платье с красивым вырезом на груди, заломишь руки и скажешь низким трагическим голосом: "Отлетел мой ангел"».
    Когда я рассказала эту историю Сергею, он смеясь посоветовал мне написать «уже сейчас» книгу воспоминаний о нем, а он ее отредактирует. Чтобы я была подготовлена, так сказать. В ответ на это я предложила ему самому написать воспоминания о нем от лица жены. Некоторое время идея обсуждалась. Она дала толчок для книги «Холодильник», оставшейся неоконченной.
    И теперь я, руководствуясь лишь смутными соображениями, хочу представить довлатовские «Письма из Вены». Впрочем, лишь их часть. Всего в семейном архиве их сохранилось 15. Сколько-то, видимо, утеряно.
    Вена была промежуточным пунктом, предпоследней остановкой по дороге в Америку. И если для кого-то пребывание в Вене было моментом мучительных раздумий о том, какое принять решение, куда ехать, в какую часть света, то для Довлатова колебаний не было. Он ехал «воссоединяться».
    Из переписки с уже осевшими в Америке извлекалось много всяческой информации. Но существуют вещи, которые даже людям с повышенной способностью к анализу и с богатым воображением невозможно представить в реальности. «Об Америке я знаю все, что можно знать, не побывав там». И это было так в той части, которая имела отношение к общечеловеческим понятиям. Но существовало множество вопросов, ответы на которые требовали от человека личного участия. Поэтому почти в каждом письме он пишет: «Перспективы туманные».
    Эти письма личные. В них нет специальных «разговоров о литературе». Но они объясняют состояние человека, попавшего в новые, абсолютно новые условия жизни. В этот момент творческие планы и личные отношения имеют одинаково важное значение. Творческому человеку важно жить с ощущением, что он защищен хотя бы с тыла. Эту функцию выполняет семья, для которой Довлатов в письме от 24 октября 1978 года формулирует свою житейскую программу следующим образом:
    «Основные принципы моей жизни таковы. По мере убывания остроты и важности:

1. Быть с вами.
2. Писать, что хочу.
3. Печатать лучшее, из написанного.
4. Читать замеч. книги.
5. Как-то зарабатывать на жизнь».

        Дела обстоят так. Мы пока в «Адмирале». Может быть, скоро переедем в 3-комнатное (роскошное) жилище. Фонд готов платить 4.700 шиллингов (361 дол.). Нас ведь четверо (машинка + Глаша).
        Оба материала в «Р<усской> М<ысли>» понравились. Вчера отослал статью для «Континента». Называется «Уроки чтения». О распространении нелегальщины в СССР. <...>
        Перспективы туманные, что естественно и даже симпатично. Все тот же плюрализм. После запрограммированной наперед сов. жизни — это вдохновляет. Леша (Лосев. — Е. Д.) советует поступать в аспирантуру. Либо добиваться статуса в амер. периодике. Иосиф (Бродский. — Е. Д.), якобы, обещал содействовать, рекомендовать переводчиков и т. д. Для начала что-то вроде этногр. очерков про Россию. Пьянство, негры в СССР, транспорт, эротика... Нечто вроде Лешиных заметок («Континент»), или в духе той же «Невидимой книги». <...>
        Лена, я понимаю ваши заботы и тревоги. Таков человек, после мгновенной аккомодации к свободе, интенсивность отриц. эмоций быстро восстанавливается. На прежнем уровне. Сравнения приобретают чисто теор. характер. Все-таки мы уезжали по-разному. Вы от кошмарной жизни к лучшей. Мы — спасая жизнь. Ощущение свободы и безопасности передать невозможно. <...>
        Так что, мы ликуем, наслаждаемся и ждем встречи. Пуэрториканцы и колумбийцы на фоне майора Павлова — дуси!
        Благополучный исход — чудо! Всех благодарю. Даже австралийские скватеры (?) что-то подписали в мою защиту. И тебе, Леночка, спасибо.
        Главное — увидеть вас. Остальное — вне моего нынешнего сознания. <...>
        Катя, сколько шиллингов ты извела в местных автоматах? Как в Америке с жевательной резинкой?
        Я даже не попробовал «Колы». Употребляю (изредка) дешевое пиво.
        Ну, пока все. Глаша ест морковь, яблоки, помидоры и бананы. Какает часто и беспрепятственно. Здесь очень любят собак.
                    Обнимаю Вас.

        Леночка, дорогая, здравствуй!
        Твое короткое усталое письмо дошло. Мы догадываемся, как вам трудно, и очень переживаем. Но что поделаешь? Все равно ехать было необходимо. Альтернативу даже рассматривать ужасаюсь. Год, два, и все наладится. Если мы будем стойкими, талантливыми и добросовестными. Согласись, что многие ваши и наши трудности — результат нашего же легкомыслия. (Отношение к языку, например)...
        У нас все хорошо. Квартира в центре, приличная, две берлоги и гостиная. Кухня на одного человека. То есть на меня. День состоит из работы, чтения, хлопот, англ. языка и воспоминаний. Угадай — о ком.
        Посмотрели две картины Феллини. Были в трех ресторанах с Леопольдом. Я изнемогал, мама, бедная, заискивала. Думала, он ей зубы вставит.
        Видел я одну порнографическую картину, скучную и неталантливую. Наняли бы Марамзина, он бы им завернул. А то получилось что-то кишечно-желудочное.
        Р. S. Мои письма в Л-д не доходят. Ответов я не получал. Может быть, потому, что я очень зло говорил по радио. Парамонову скажи, что я везу ему 3 книги от Арьева. Бланку привет. Пусть завуалированно сообщит жене и Донату, что я жив. Любимая, все будет хорошо.

        Лена, об Америке я знаю все, что можно знать, не побывав там. Планы, конечно, неопределенные. Мы по-разному смотрим на вещи. Ты — реально. Мы — эмоционально. Ты рассуждаешь по-деловому. Нам же — лишь бы соединиться. До того мы соскучились. До того не верили в это.
        Я знаю, что литературой не прокормишься. Об аспирантуре думаю. Но отсюда трудно думать. Приеду — разберусь. Самая общая перспектива такова. Идеально было бы найти работу, близкую к литературе или журналистике. <...> Можно что-то преподавать. Можно работать корректором. Не знаю... Аспирантура тоже вариант. Но я же все еще не знаю языка. Хоть и занимаюсь. Но это, повторяю, вариант. Думаю я и о таком пути. Заниматься год неквалифицированной работой. Физической, например. Чтобы совершенствоваться в языке. Параллельно издавать старые и новые вещи, искать дорогу в амер. периодику. У Леши и Бродского есть знакомые переводчики, готовые рисковать.
        Резюмирую. Главное — увидеть вас. В Париж не уверен, что еду. Кто советует, кто отговаривает. Ситуация такова. Стоит это 3000 шиллингов. Максимов заверяет, что я их оправдаю. Я пытаюсь взвесить деловые резоны. Ну, хорошо, личное общение с издателями — это необходимо. Но я в личном общении как раз проигрываю. Мне легче представить объективные тексты. Туристских же и познавательных целей у меня нет. Ни в Париже, ни в Мюнхене. Тем паче — в Бельгии. Не умею я разъезжать, мне скучно и одиноко. А хлопот множество. И с паспортом, и с расходами. С вами я бы поехал. А так — приедешь во Францию, напьешься с Хвостенко — что интересного? В общем, больше напряжения, чем радости. Ну, похвастаешь — был в Париже. А так...
        Соединимся и начнем жить. Я пытаюсь действовать не спеша, разобраться. Впереди — какая-то довольно серьезная жизнь.
        Карлу <Профферу > звонить не надо. Туда едет Игорь. Он все узнает и будет Карла торопить. Это случится (отъезд Ефимовых) в течение двух недель.
        Гулю тоже мои вещи пока не стоит давать. Тут много нюансов. Напечатав что-то в периодике, я в некоторых случаях теряю на эту вещь права. Захочу издать книжку, придется эти права выкупать. Я пытаюсь во всем этом разобраться. Печатать сейчас можно лишь то, что не входит в книжки. Т. е. — некомплектные вещи. У меня таких почти нет. И вообще я понял, что только начинаю. Как и положено — в сорок лет.
        Леночка, не думай, я не идиот. Я знаю, что все сложно. Но главное — мы сделали правильно. Мы живы, относительно здоровы, главное впереди. Два-три года будут неустроенными и сложными. Но перспективы есть. Главное — вырвались из этого сумасшедшего дома. Все время об этом помни.
        Никаких иллюзий не строю, пытаюсь рассуждать и действовать трезво. <...>

        Леночка, родная моя, здравствуй! Катюня, солнце, привет! В целях деловитости и лаконизма разбираю на пункты.
        1. Образ жизни. Лейтмотив — ожидания. Ждали гаранта. Теперь ждем медосмотра, интервью и т. д. То есть ждем встречи. Я функционирую с шести утра. Три часа пишу. Три часа занимаюсь английским. Потом читаю. Хожу на рынок. Мне послали из Франции книги. Так что я везу маленькую библиотеку. Томов в двадцать пять. Солженицын, Набоков и т. д. Везу очень красивую Библию. Гениальную книгу «Москва—Петушки» Ерофеева. Двухтомник Бродского... Мечтаем увидеть вас до Нового года. Хотя вряд ли... Передай Боре <Парамонову>, что у меня для него Аверинцев, Тынянов и Жирмундский... В общем, ждем... Объясниться по-английски я способен. Хоть и не без труда...
        2. Творческий фактор. Я написал здесь: а. Похвальбу о себе в «РМ». b. Рецензию, вернее — анонс на книгу Ефимова («РМ» за 26 окт.). с. Очерк про самиздат (будет в журнале «Эхо» № 3). d. Рассказ «Юбилейный мальчик». На лист. Послал в «Конт.». Максимов заявил: «Буду печатать все, что пришлет Довлатов». Поставил в 19 номер (18-й целиком посвящен 60-летию Солженицына). е. Еще один рассказ, «В гору», тоже на лист, выслал Перельману. Этот гангстер наконец со мной объяснился. Написал запутанное еврейское письмо. Масса комплиментов. Зовет печататься. Сулит годовую подписку на журнал. Жалуется на бедность. Намекает, что уплатил тебе. Якобы через Карла. Затем вдруг пишет, что хотел бы немного уплатить. Досадует, что мой адрес нестабилен. Короче — виляет. Как говорит Марамзин: «Бо-о-льшой человек!» Вот, что я понял. Журнал у него хороший. Печататься, в общем, негде. А нужно. Рукописей у меня гора. Рано или поздно слава и деньги объединятся. <...>
        Тут есть нечто вроде эмигрантского клуба. В субботу был мой вечер. Очень смеялись и хлопали. Обидно, что вас не было. Я так завидую всем, кто с женами и дочками! <...> профессор Тамарченко мне сказал (есть еще профессор Тамарченко — его жена): «Ильф и Петров могут спать спокойно». А один еврей в кулуарах говорил: «Вам очень пойдет искусственная замша!» Я почему-то обиделся на «искусственную» <...>.

        Дорогие мои! Наконец-то получили ваш ответ. Интервалы стали очень большие. Через три дня напишу снова. Чтобы бегали два трамвая по одному маршруту.
        Мы живем однообразно и тихо. Я хожу только к Руткевичу по субботам. И то не всегда. А двадцать пятого буду читать в институте славистики.
        Ходил в парк убирать листья, за деньги. Заработал больше пятисот шиллингов. Еще предлагают малярную работу, но нет грязной одежды, все новенькое.
        Тринадцатого мы, очевидно, переедем в квартиру Ефимовых. Так что пока отвечайте «До востребования»: Dovlatov. Poste restante. Wien-1010 Osterreich (Austria).
        На почте я бываю ежедневно. А там видно будет. Но и отправленное по нынешнему адресу я, конечно, получу. Оставлю соответствующие распоряжения.
        Хвостенко тут у нас был. Он милый парень, ранга Ентина. Он даже чем-то нам помог. Песенки — убедительно средние, несамостоятельные.
        Что это за богатый гость из Хьюстона? Надеюсь, это просто ваш знакомый?
        Шарымовой привет. А тут говорили, что она преподает...
        Кажется, в Нью-Йорке Иосиф. Как он выглядит? Какое производит впечатление?
        Дела с отъездом не продвигаются. Все еще не было первого интервью в консульстве. И медосмотра не было.
        Мы очень скучаем. Мне все кажется, что письма от вас сдержанные. И я расстраиваюсь. Думаю, это только кажется.
        У меня лежат два приглашения из Франции, по одному — из Мюнхена и Рима. Все поражаются, что я не еду. Одному ехать скучно. И денег жалко. Игорь был в Париже, фуганул 3000 шиллингов. Ходил по издательствам. Вынес какие-то деловые впечатления. Все мне изложил. В общем, не еду...
        Русская книжка в «Ардисе» должна уже выйти. Может, ты ее раньше увидишь. Что с английской — не знаю. Ладно, Игорь приедет, напишет.
        Леша молчит.
        Да, еще одна неприятность. У меня жутко болят зубы. Даже отсутствующие. Иногда ночью раскрываю окно и вою. Фонд врача не оплачивает. Поскольку оскудел. Рогойский получил взыскание за финансовый либерализм. Не знаю, что и делать. Терплю...
        Напишите о Катиной школе. О твоей работе. Ты по-прежнему в двух местах? Что предст. собой «Новый журнал»? Какова тенденция? И два слова о газете... Если будет время. Я их как-то должен иметь в виду.
        Ну, обнимаю вас, мои любимые. Катенька, родная, не ленись, занимайся, помогай маме. Очень тебя прошу и умоляю.

        Ленуся, родная, здравствуй! Катенька, привет!
        Жизнь у нас однообразная. Сбережения тают. Дорого стоит подготовка к отъезду. Фотографии, штемпельные марки, фонд не оплачивает. За Глашу пришлось уплатить штраф. И так далее.
        Телефон наш: 347-88-83. Звонить не стоит. И не потому, что дорого. По телефону вечно говоришь ерунду. А главное сказать не успеваешь. И всегда остается горькое чувство. Да и мама будет плакать...
        На Рождество были у Косцинских. Довольно скучно посидели. Гусь был жесткий, но я съел четыре порции. Кирилл симпатичный, но замордован бабами. <...> Представляешь? Он все хочет напечатать здесь статью про то, как брал Вену. Австрийские газеты реагируют на эту тему сдержанно. В этой статье есть такой абзац. Вернее — был. Я заметил, он исправил. «Передо мной, дрожа от ужаса, стояли шестеро австрийцев. Один из них был мертв».
        Дружить здесь не с кем. Эмигранты, главным образом — врачи. (Саврасов. «Врачи прилетели»). С уклоном в гинекологию и зубное протезирование. Есть несколько писателей — жуткая дрянь. Один сказал: «У меня проза типа белых стихов». Есть литератор по фамилии — Блок. Я был уверен, что дело исчерпывается Виктором Чеховым, Раисой Ахматовой и целой группой ленинградских поэтов — Некрасовых (Георгий, Юрий и Борис).
        Умер Саша Титов. От пьянства. Что произошло с Чарой? Вернула ли она твои книги?
        Катюня, не скучай. Скоро будем вместе. Это будет самый (и единственный) счастливый день моей жизни. Мне кажется, все будет хорошо. Главное — соединиться. Мой гороскоп на этот год — хороший. Мне товарищ перевел из местного журнала.
        Боже, как я вас люблю.
        В Новый год будем дома. Придут Кирилл и Аня.
        Обнимаю вас. Мучаюсь и жду!
Изнемогающий

        Родные мои, ненаглядные девочки, здравствуйте!
        Значит, русская книжка вышла — это хорошо. Вчера ее упомянули по радио.
        Лена! Если у тебя окажется экземпляр, можешь ли ты послать его сюда? Насколько это дорого? Книжная бандероль в Америку стоила Игорю 60 шиллингов. Т. е. — 4 доллара. Это до 5 кг. С указанием «Books only». Хотя, я вдруг подумал, это была не авиапосылка. Короче, во сколько это обойдется? Идеально было бы — налож. платежом. Сколько может потянуть одна тоненькая книжка? А лучше, если бы ты согласилась выслать ее наложенным (наложным?) платежом. Или хотя бы пусть Катя нарисует обложку. (Огр. спасибо ей за рождеств. картинку).
        Ни журналов с моими опусами, ни книжку людям не давайте. Там множество смысловых опечаток.
        Новости отсутствуют. Я пишу и читаю лежа. Слушаю радио. Привык к упоминаниям лично себя. Недавно в «Русской мысли» обругали скопом журнал «Эхо». Какой-то вконец остервеневший Сергеев. Я думаю, из первой волны. Обзор кончается словом: «экскременты». А стиль такой: «Конечно, Марамзин, возможно, прав...» (Конечно или возможно, черт бы его побрал!) Меня он ругал бегло, Соснору же, Лимонова, Бродского (!) и других основательнее. Я и раньше этого М. Сергеева заприметил по антисемитским ноткам.
        Зато Максимов говорит, что любит 2—3 прозаиков, меня в том числе.
        Я много ем. Приобрел 2 кг шпига. Преобразовал в шкварки. Добавляю их в картошку, горох, фасоль и т. д. В чай пока не кладу. Еда здесь дешевая. И выпивка тоже, но что мне до этого? (До выпивки).
        Все мои рукописи здесь. Тихонько перепечатываю и редактирую. Готовлю книжку для «Посева». Про журналистику.
        Из Франции мне скоро пришлют деньги. Надеюсь, шиллингов восемьсот. (Я им отослал третью корреспонденцию. Ругательную, про гастроли Вознесенского). Значит, наши 5000 почти восстановятся. 2000 придется уплатить за Глашу. Рухина (у нее овчарка) платила три.
        Все говорят, что я рано или поздно найду в Америке культурную должность. Но мне плевать. Только бы увидеть вас.
        Катюша, напиши что-нибудь про школу. Сейчас я не буду давать тебе мудрых советов. Увидимся — поговорим.
        Бабо (Нора Сергеевна. — Е. Д.) то поет, то грустит. Но вообще она гораздо бодрее, чем в Ленинграде. Да это и понятно. Задержавшись на полгода, мы бы погибли. В Новый год к нам придут Успенские. У нас есть бренди, сардины, яблоки, огурцы и маленькая дешевая курица. Мать принципиально не готовит. Готовлю я.
        Глаше по вашему указанию куплена сосиска. (Сосиски здесь разные. Мы купили толстую, граммов на триста.)
        Кириллу я дарю порнографический журнал. Ане термометр, она просила.
        Обнимаю вас, думаю о вас и жду.

        Дорогие Леночка и Катюня! Пишу коротко, ибо хлопочу и бегаю. Нам объявили срок — 22 февр. Срок не окончательный. Может быть, улетим чуть раньше. Ждите сообщений.
        Оформление стоит безумно дорого. Все эти штемпельные марки, фото и т. д. Фонд совершенно обнищал. Топливо и лекарства не оплачивает. А в этот раз и на жизнь отказались дать. Перенесли на 29-е. Нахалы <...> умудряются выклянчивать. Мы не умеем. Хорошо, есть сбережения...
        У меня совершенно лопнули ботинки, приеду рваный.
        Ксану предупрежу, чтобы не совалась в Толст<овский> фонд. <...> Скоро вообще заглохнут.
        Сколько потянет Глаша, еще не выяснили. Все дают разные сведения. Надо было мне, идиоту, выяснить у Рухиной. У нее — овчарка. Ясно одно — дорого.
        Возможно, обращусь к Леопольду. И к Максимову. (Чтобы уплатил вперед).
        Книжку получил, огромное спасибо. Ношу ее в кармане. (Гнида моя несравненная!)
        Перельман напечатал мой рассказ (№ 36) — приличный. Денег, конечно, не пришлет.
        Мама прихварывает. Давление. Глаша похудела от разумной иностранной еды.
        Юра Знаменский изнурил меня вконец. Мы от него откровенно прячемся. Он тяжело больной психически человек. Однако ковыряет в носу. <...>
        Есть тут поэт Бурихин, мастер говорить непонятые речи. Он фанатически верующий, но любит и порнографию.
        И двое художников моего ранга. Обворованный Тюльпанов в Риме.
        Дружить не с кем. Да и поздно уже.
        Да, Лена, какое у вас напряжение? Если у меня бритва на 220 вольт, то ее можно выбросить? Равно и кипятильник?
        Леша не пишет. Игорь тоже замолчал.
        Одни мы на свете, ты, мама, Катя, я и Глаша. И это замечательно.
        Про напряжение обязательно сообщи. Чтобы не везти лишнее.
                            Целую вас и обнимаю.

                                            Ждите сообщений.

        Брат мой и Валерий часто звонят неизменно пьяные. Валерий один раз даже не смог говорить.

        Дорогие мои, Леночка и Катюша!
        Мы готовимся к отъезду. Срок — 22-е февраля — подтвердился. Известен даже номер рейса — TW-831. Время еще не уточнили. Сообщим. Глашины дела начнем оформлять после 8-го. Во сколько обойдется — неизвестно. Все говорят по-разному. Фонд обнищал. Ведут себя гнусно. Потакают нахалам, а честным — отказыают. Мы же скромные и застенчивые. <...>
        Отправил вам две бандероли с книгами. Купил магнитофон. С его помощью занимаюсь английским.
        Мама грустит и прихварывает.
        Довольно много расходов.
        Еще раз напоминаю. Сообщите, какое у вас напряжение.
        Бланк написал мне почерком институтской шпаргалки. Вроде китайского письма на рисовом зернышке. Адрес — совершенно неразборчив. Прилагаю для него записку. Пишу коротко. Чтобы можно было изложить по телефону.

                                        Целую вас.

        Дорогой Миша! Здравствуйте!
        Разумеется, Ксана поступит так, как Вы сочтете нужным. Я же руководствовался следующими доводами. В Риме — по слухам — беспокойно. В Австрии же у меня несколько человек близких знакомых. Далее, Австрия — это контакт с Леопольдом. Он, конечно, абсолютный стренджер (загляните в словарь), но Ксана ему больше понравится. Она человек легкий и нетребовательный. И он ей больше понравится. Хотя бы потому, что ей нравится Донат. Леопольд же — ухудшенный его вариант. С гнетущей поправкой на капитализм и достаток. Сейчас надолго в Австрии задерживает лишь Толст, фонд. Туда соваться не следует <...> Рофтов и Каритас, да и Аэрси отправляют за три-четыре месяца.
       Но, повторяю, все будет так, как вы решите. Ксана вчера звонила, говорила, что будет слушаться Вас. Я это всячески одобрил. Но учтите. Израильские газеты называют Хиас врагом еврейского народа. Могут прекратиться субсидии. Вообще, тут довольно зыбкая почва. Вот и пригодился бы Леопольд.
        Донату вызов получить будет нелегко. В Сохнуте знают, что все мы летим в Америку. Пожилые люди Израилю ни к чему. Им нужны ученые и работяги. А главное — воины... Я написал им трагическое письмо. Малость приврал. «Мой отец после моего отъезда, публикаций и выступлений по радио подвергается... И так далее... Лишен работы, участия в творческой жизни...» Может, это подействует. Нет — буду писать знакомым в Израиль. Хотя это не совсем удобно. Там надо вносить денежный залог...
        Надеюсь, все кончится хорошо. Снимем 6-комнатную квартиру и заживем вместе. Обнимаю вас.

        Дорогие Леночка и Катя!
        Что-то нет от вас письма.
        Мы готовимся к отъезду. Вылетаем 22-го февраля в 12.20 (по евр. времени. По вашему в 6.20 утра). В аэропорту Кеннеди будем в 17.20 (по амер. времени). Рейс: TW-831.
        Если можете — встречайте. Какие-то деньги у нас будут. Дорого ли обойдется такси из аэропорта?
        Еще раз прошу, сообщите, какое у вас напряжение. Что привезти? Хотя в Америке, наверное, все есть.
        Мы безумно скучаем и волнуемся.
        Я постриг Глашу.
        Обнимаю вас, любимые и родные.
                        До скорой встречи.

© Сергей Довлатов (наследники), 1999
© Елена Довлатова (публикация, вступительная заметка), 1999