Мицуёси Нумано. Мои встречи (и невстречи) с Сергеем Донатовичем. - Сергей Довлатов: 
творчество, личность, судьба / Сост. А. Ю. Арьев. - СПб.: "Звезда", 1999.

        Прежде всего я должен предупредить, что мой доклад не носит литературоведческого характера¹. Это скорее спорадическая подборка личных впечатлений, а также некоторая информация о том, как читают (или не читают) Довлатова в Японии. Честно говоря, я чувствую себя немного даже виноватым перед вами, сознавая, что собираюсь злоупотребить японской экзотикой. Но все-таки я позволю себе поступить подобным образом, будучи уверенным, что это будет для вас интереснее. Вы, уважаемые русские, петербургские слушатели, и так знаете и понимаете Довлатова гораздо лучше меня. Но никто из вас не знает, например, какую надпись он сделал на своей книге для японского читателя. Итак, начнем...
        Превратности жизни непредсказуемы. Лет шестнадцать назад я увидел Довлатова в первый и последний раз в Бостоне на конференции писателей-эмигрантов из России и Восточной Европы. Это было весной 1982 года. Если бы кто-нибудь тогда мне сказал, что я буду гордиться этой единственной встречей с Довлатовым и даже признаюсь в этом перед русской публикой на конференции в Санкт-Петербурге (а не в Ленинграде), посвященной именно ему, я бы просто решил, что этот человек сошел с ума. Но теперь я стою здесь перед вами, и могу сказать, что именно эта единственная встреча с Сергеем Донатовичем для меня очень ценна и я еще долго буду дорожить памятью о ней.
        На конференции, организованной американским либеральным журналом «Партизан ревю», Довлатов почему-то решил выступать по-английски, хотя можно было воспользоваться услугами переводчика. Я теперь совсем не помню, о чем он тогда говорил, но единственное, что ярко запечатлелось в моей памяти, — это то, с каким большим трудом и даже физическим напряжением он говорил по-английски, буквально с потом на лбу. Беспокоясь, удастся ли ему благополучно довести до конца свой доклад, я даже не мог сосредоточиться на отдельных его словах. Помню, что аплодисменты после его выступления звучали громче и дольше, чем после выступлений других докладчиков (в том числе и таких, тогда гораздо более известных писателей, как Аксенов, Некрасов и Синявский).
        Во время перерыва я смело подошел к нему и попросил автограф, обратившись к нему, конечно, по-русски. Но его реакция была немного неожиданной. Судя по тому, что я читал из его книг, я как-то воображал, что он веселый человек, любитель пошутить. Кроме того, по собственному опыту я тогда уже знал, что большинство русских писателей в эмиграции обычно приходят в восторг, узнав, что их читают даже в Японии, несмотря на то что их имена не пользуются известностью на международном книжном рынке. А когда я поднес Довлатову «Невидимую книгу», на его лице не появилось даже подобия улыбки. С гримасой (или это мне только так показалось?) и не произнеся ни единого слова, он просто сделал для меня такую надпись:
«С благодарностью за любовь к русской литературе». У меня осталось только впечатление об очень угрюмо настроенном человеке гигантского роста. Мне показалось, что его рост достигает почти двух метров. Я бы никогда не осмелился подойти к такому человеку на улице (особенно в Америке), если бы не знал заранее, что это известный писатель.
        Интересно, что тогда он написал «за любовь к русской литературе», а не «за любовь к моим произведениям». Было ли это проявлением его скромности и стыдливости? Или совсем наоборот, если он этим хотел сказать, что в своем лице представляет русскую литературу? Не скрывается ли за этим гордое ощущение своей причастности к ее традициям?
        Потом я обнаружил еще более интересную надпись Довлатова в библиотеке Гарвардского университета, где я в то время занимался в докторантуре. На библиотечном экземпляре повести «Компромисс» была такая надпись: «Читайте, завидуйте, я — (бывший) гражданин Советского Союза». Возможно, кто-то из работников библиотеки попросил Довлатова надписать книгу на память, когда тот посетил Гарвард. Очень смешно, что Довлатов вставил в известные слова Маяковского из «Стихов о советском паспорте» (1929) прилагательное «бывший» и сам добавил в конце: «В. Маяковский. Примечание С. Довлатова». Примечание действительно очень меткое и ироническое; оно хорошо выражает состояние эмигранта.
        Первой книгой Довлатова, которую я прочитал еще в Японии, была «Невидимая книга», — она вышла в американском издательстве «Ардис» в 1978 году. Тогда я, конечно, еще ничего не знал об авторе этой книги и начал читать ее по той простой причине, что она была выпущена «Ардисом». Тут не помешало бы сказать несколько слов о положении, которое тогда занимала русская литература среди читающей японской публики. В то время почти единственным популярным писателем из современных русских был Солженицын, а русская классика XIX века уже потеряла для молодого поколения свое былое очарование. Таким образом, возник некоторый вакуум. Профессиональные русисты старшего поколения следили исключительно за советской литературой, так как они все еще считали по инерции мышления, так сказать, метрополию единственно авторитетной областью всей русскоязычной литературы и спокойно игнорировали «третью волну». В качестве реакции на такую печальную ситуацию я тогда старался обращать как можно больше внимания на тамиздат. Не отрицаю, что тогда я, в общем, руководствовался такой примитивной схемой: «Все, что издается в Советском Союзе, скучно и плохо, а все, что издается за рубежом, интересно и хорошо». Принцип, как потом выяснилось, слишком упрощенный, если не вовсе ошибочный. Но именно он привел меня к встрече с книгой совершенно незнакомого для меня автора.
        Трудно точно определить, какие впечатления я от нее получил. Я просто не встречал ничего подобного в современной русской литературе, которая в глазах среднего русиста в Японии существовала в двух видах: она могла быть либо просоветской, либо антисоветской (то есть диссидентской). Но очевидно было, что назвать Довлатова диссидентом нельзя. Его поэтика мягкой иронией и краткостью значительно отличалась от стиля всех тех писателей-эмигрантов, с книгами которых я к тому времени был знаком. Я пришел в затруднение, пытаясь втиснуть его в какие-либо известные мне рамки, но потом понял, что это совершенно новый талант, какого мы еще не знали. Независимо от того, большой или скромный этот талант, его обладатель может представлять только себя самого.
        Потом я поехал в Америку заниматься в аспирантуре. Живя там четыре года подобно эмигранту, я чувствовал себя ближе к эмигрантам из СССР, предпочитая английскому языку русский. Эта солидарность с ними привела к тому, что я подписался практически на все эмигрантские газеты и журналы и купил массу книг, изданных за пределами СССР. Таким образом, тогда я уже читал «Нового американца» и «Семь дней» и стал свидетелем становления Сергея Довлатова, Петра Вайля и Александра Гениев как профессиональных литераторов, хотя я остался просто читателем-современником, а лично с авторами не был знаком. И сейчас я отношусь к этому как к большой удаче в моей жизни. В результате в моей маленькой квартире в Кембридже скопились газеты и журналы на русском языке. Когда я окончил аспирантуру и собирался вернуться на родину, я долго ломал себе голову: «Что мне делать с этой громоздкой кучей старых газет и журналов?» Но в конце концов я все отправил в Японию, и правильно сделал. Как потом выяснилось, ни одна библиотека в Японии не выписывала такую эмигрантскую прессу, и я оказался единственным человеком в Японии, обладающим подобного рода коллекцией.
        После того как я вернулся в Японию, я больше никогда не видел Довлатова, но мой интерес к нему не остыл, и повторялись «косвенные» встречи с ним через посредство какого-либо другого писателя (или скорее «невстречи»).
        Осенью 1989 года в Японию впервые приехал Булат Шалвович Окуджава. Мы с ним очень приятно проводили время в Токио, и однажды, когда мы с ним разговаривали, я вдруг вспомнил, что у Довлатова есть такой анекдот об Окуджаве:
        «Это было в семидесятые годы. Булату Окуджаве исполнилось 50 лет. Он тогда пребывал в немилости. "Литературная газета" его не поздравила.
        Я решил отправить незнакомому поэту телеграмму. Придумал нестандартный текст, а именно: "Будь здоров, школяр!" Так называлась одна его ранняя повесть.
        Через год мне довелось познакомиться с Окуджавой. И я напомнил ему о телеграмме. Я был уверен, что ее нестандартная форма запомнилась поэту.
        Выяснилось, что Окуджава получил в юбилейные дни более ста телеграмм. Восемьдесят пять из них гласили: "Будь здоров, школяр!"»².
        Пользуясь случаем, я спросил Булата Шалвовича, действительно ли он получил от своих поклонников так много телеграмм с одним и тем же текстом? Булат Шалвович в недоумении ответил, что никогда не получал ни одной такой телеграммы. Оказалось, что этот анекдот Довлатов «выдумал». Но дело не в фактической достоверности анекдота. Получив от Окуджавы неожиданный ответ, я понял, что очарование и сила довлатовских анекдотов заключаются именно в их правдоподобности, в том, что они описывают реальных людей даже реальнее, чем они есть на самом деле; почему слушатель и верит охотно в их «гиперреальную правду». По крайней мере, я очень хочу верить в то, что Окуджава получил много таких телеграмм, даже если он сам это и отрицал.
        Года через четыре после смерти Довлатова в журнале «Новый мир» появился короткий рассказ под названием «Казак Давлет»³. Его автором был писатель корейского происхождения Анатолий Ким. Казак Давлет, герой этого рассказа, жил сначала на юге России, убивал людей, и из-за этого ему почему-то пришлось стать «детским писателем» в Санкт-Петербурге. Потом он оказался в Нью-Йорке. Но там на улице его убивает африканец, и начинаются новые скитания героя на земле, на которой ему «предстоит появляться снова и снова». Мне кажется, что центральная идея, на которой основан рассказ, очень «восточная», характерная для писателя корейского происхождения, так как здесь речь идет о буддийской карме и метемпсихозе.
        Рассказ действительно очень странный, но мне он чем-то понравился, и я сразу же решил включить его в шеститомную антологию современной мировой литературы, которую я тогда составлял вместе с коллегами. Но все-таки у меня осталось ощущение, что я упустил что-то важное в этом рассказе. Поэтому когда я был в гостях у писателя в Москве, я сказал ему: «Анатолий Андреевич, в этом рассказе есть что-то темное для меня. Например, откуда Вы взяли странное имя героя?» На этот вопрос Ким ответил, что в качестве прототипа своего героя имел в виду именно Довлатова. Оказалось, что когда он видел Довлатова на литературной конференции в Лиссабоне, тот произвел на него какое-то трагическое впечатление, и это побудило его написать этот рассказ, хотя нельзя, конечно, сказать, что в нем достоверно отражены биографические факты жизни Довлатова.
        Осенью 1997 года я начал вести курс русского языка на радио и выбрал в качестве основного текста для курса отрывки из книги Довлатова «Наши». Как раз тогда в Токийском государственном университете состоялась международная конференция, посвященная вопросам послеперестроечной России, и в ней приняли участие несколько русских деятелей культуры, в том числе Александр Генис и Фазиль Искандер. Я попросил их принять участие в моей программе русского языка, и мне удалось получить материал, очень интересный для радиослушателей. В результате им посчастливилось услышать, как Александр Генис читает анекдот Довлатова, посвященный самому Генису.
        А в интервью, которое я взял у Фазиля Абдуловича, он поделился с нами мыслями о Довлатове, откуда можно было узнать, как высоко он оценивает его творчество. Мне особенно запомнились следующие его слова:
        «Однажды у меня было очень плохое настроение. Я не знал, что делать, как быть, но вечером сел и случайно взял книгу Довлатова, прочел один его рассказ, и у меня на душе стало хорошо.
        Вы знаете, это великое дело, если художественное творчество возвращает человеку какую-то гармонию. Я думаю, что творчество Довлатова имеет вот это <...> какую-то сверхзадачу. Может быть, он сам ее не чувствовал, я не знаю, но на практике она воплощается. Это — приводить человека в гармоническое состояние. И в этом, мне кажется, удивительный талант Довлатова»⁴.
        А курс русского языка по радио прошел успешно. Судя по письмам, которые я иногда получал от слушателей, можно сказать, что довлатовские отрывки пользовались у них популярностью. Слушатели почти единогласно заявляли, что им очень понравился текст и они хотят прочитать еще больше из произведений этого пока малоизвестного японцам писателя. Одна девушка, например, написала: «Я раньше никогда не читала такую интересную русскую литературу». Эти довольно наивные слова свидетельствуют о том, что проза Довлатова не совпадает с общепринятым стереотипным образом русской литературы в Японии. Такие хорошие отклики от слушателей послужили окончательным толчком к моему решению перевести на японский язык целое произведение «Наши» и выпустить перевод отдельной книги.
        Нельзя сказать, что переводить Довлатова на японский особенно трудно. В современной русской литературе есть гораздо более трудные для перевода писатели: Иосиф Бродский, Саша Соколов, Венедикт Ерофеев, Татьяна Толстая... Но в процессе работы над переводом Довлатова я все-таки встретился с несколькими неожиданными проблемами, связанными с особенностями поэтики и стилистики Довлатова. Тут я не буду распространяться о возможном сходстве между поэтикой Довлатова и той поэтикой краткости, которую европейские японисты охотно приписывают традиционной японской литературе. Я просто боюсь попасть в ловушку легкомысленной компаративистики. Кроме того, прошлой осенью я уже «согрешил», остановившись немного на этой теме на конференции американских славистов в секции, посвященной Довлатову. (В работе этой секции, кстати сказать, участвовали кроме меня Александр Генис, Марк Липовецкий, Лев Лосев и Аи Мория.)
        Но вернемся к проблемам, с которыми я встретился, работая над переводом Довлатова. Например, меня мучило чувство, что лаконизм довлатовского стиля передается по-японски как-то без должного эффекта.
        Стараясь верно сохранить краткость стиля оригинала, я часто получал на японском языке что-то вроде примитивных предложений малограмотного школьника. Тут я хочу обратить ваше внимание на одну деталь, связанную с краткостью стиля Довлатова. Это необычайно частое употребление многоточия в конце предложения. Многоточие Довлатова, на мой взгляд, намекает на нарочитую недосказанность, и этим скромным знаком Довлатов выражает решительный отказ от вступления в густой лес многословности и тем самым избегает литературщины, которой писатель мог бы заполнить много толстых томов. Кстати, один японский критик очень метко заметил в рецензии на мой перевод повести «Наши»⁵, что в этой книге есть такое количество исторического материала, которое дает возможность написать «несколько томов огромного эпического романа в солженицынском духе».
        Правда, в японской пунктуации тоже есть знак многоточия, который даже графически мало отличается от европейского варианта. Но дело в том, что частое употребление многоточия в японском тексте нежелательно и может считаться дурным тоном, потому что оно может придать предложению излишнюю недоговоренность. Японский язык синтаксически допускает большую неясность, чем любой европейский язык, и чреват недоговоренностью и без всякого многоточия. А чрезмерная недоговоренность может привести к некоторой дешевой сентиментальности, так как она часто намекает на излишество чувств и эмоций, которые автор хочет передать читателям именно путем «умалчивания», многозначительно подразумевая, что не хочет выражать их словами.
        В конце концов я пришел к решению, довольно кощунственному по отношению к оригиналу. Во многих случаях я заменил многоточие в оригинале простой точкой в японском переводе. Если бы Сергей Донатович был жив, он бы никогда не простил мне такого грубого нарушения, поскольку он был, как всем известно, таким тонким стилистом, что не любил даже, когда редакторы исправляли очевидные ошибки или опечатки в его тексте. Вспомним, например, конфликт между Довлатовым и Михаилом Веллером, описанный в повести последнего «Ножик Сережи Довлатова»⁶.
        Если речь зашла об опечатке, то она может послужить еще одной интересной темой нашей довлатовианы. Вы, наверное, помните, что в повести «Наши» в главе, посвященной своей матери, которая в свое время работала корректором, Довлатов приводит несколько опасных опечаток, за любую из которых можно было при Сталине сесть в тюрьму: «гавнокомандующий» (вместо «главно...»), «Коммунисты осуждают (вместо «обсуждают») решения партии», «большевистская каторга» (вместо «когорта») и т. д.
        Но мне уже давно пора заканчивать затянувшуюся смесь своих рассуждений и воспоминаний, и в заключение я хотел бы только процитировать один известный эпизод из жизни Антона Павловича Чехова, записанный Максимом Горьким. Когда Лев Толстой восхищался рассказом Чехова «Душечка» в слишком преувеличенных выражениях, Чехов, наклонив голову, тщательно протирал пенсне. «Долго молчал, наконец, вздохнув, сказал тихо и смущенно:
        — Там опечатки...»⁷.
        Эпизод действительно в довлатовском духе. Героем этого эпизода вполне мог бы стать и Довлатов. Для меня, по крайней мере, Довлатов — такой писатель.