Владимир Новиков. Астроумие. - Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба 
/ Сост. А. Ю. Арьев. - СПб.: "Звезда", 1999.

        При первом чтении книги Анатолия Наймана «Рассказы о Анне Ахматовой» я был несколько озадачен следующим эпизодом:
        «Дело было в Комарове, зимой, мы с Бродским и Мариной Басмановой, его подругой, зашли к Ахматовой в гости. Заговорили о спиритизме <...> Она сказала, что относится к столоверчению враждебно <...> А впрочем, — закончила она, — возьмите словарь Брокгауза на букву С и прочтите статью Владимира Соловьева «Спиритизм», очень толковую. (Потом она дала нам десятку и послала в магазин за водкой и закуской. Стоял мороз, ночное небо было безоблачно, все в ярких звездах. Бродский узнавал или делал вид, что узнает, созвездия, потом спросил меня: «А-Гэ, а почему, объясните по науке, в северном полушарии не виден Южный Крест?» Я сказал: «Возьмите словарь Брокгауза на букву А и прочтите статью "Астрономия". — "А вы, — сказал он тотчас, очень довольный вовремя пришедшим в голову каламбуром, — возьмите словарь Брокгауза на букву А и прочтите статью "Астроумие")».
        Через несколько лет тот же эпизод обнаружился в «Записных книжках» Довлатова — лишь действие здесь было перенесено из Комарова в Ленинград:
        «Найман и Бродский шли по Ленинграду. Дело было ночью.
        — Интересно, где здесь Южный Крест? — спросил вдруг Бродский...» И т. д. Вплоть до того же пункта: «...поищите там слово "Астроумие"».

        Это в высшей степени окказиональное и вроде бы заведомо бессмысленное словечко «астроумие» засело в памяти как знак несходства питерского остроумия с московским. Такое несходство я долгие годы ощущал и на уровне литературных текстов, и на уровне приватного общения. Для московского остроумия характерна установка на внешний блеск и на индивидуальный успех шутника. В питерской беседе важнее авгурское взаимопонимание, причастность к общему культурному контексту. В процитированном обмене репликами между Найманом и Бродским нет победителя и побежденного: острота создается здесь самой связностью, кумулятивностью культурноигрового дискурса. Говорящим важно обозначить связь их непринужденного трепа с предшествующим монологом Ахматовой, с культурной формацией, воспитанной на чтении Брокгауза и Ефрона, со средой, для которой Владимир Соловьев был значимой и авторитетной фигурой, и т. п. Рассказ Наймана проникнут этим ощущением традиционности и обнаруживает неожиданную (быть может, и для самого автора) интертекстуальность: так, слова «довольный вовремя пришедшим в голову каламбуром» вызывают ассоциацию с репликой Печорина о Грушницком: «довольный плохим каламбуром, он развеселился».
        В московских литературных и окололитературных компаниях остроумие, как правило, замешено на бытовых, житейских реалиях — для питерцев более органична обращенность к духовному, ad astra¹, что дает повод поискать в каламбурной шутке Бродского отблеск высшего смысла.

        Конечно, противопоставление питерского и московского остроумия может носить только условный и предварительный характер, поскольку пока еще не существует научного описания сходств и различий двух соответствующих литературных культур 60—90-х годов. К тому же питерское литературное остроумие неоднородно, его носителями выступают поэты и прозаики разного склада.
        Тут видится определенный спектр с двумя крайними полюсами. На, так сказать, северном полюсе — холодная, без улыбки ирония Бродского и Сосноры. Остроумие Бродского Джералд С. Смит недавно (выступая на конференции, посвященной поэзии Высоцкого с докладом «Высоцкий и Бродский») определил как «юмор злой, скрытый, юмор для себя» (сказано при безусловно положительном отношении к поэту — в целях сравнения с «московским, экстравертным, добрым» юмором Высоцкого). Действительно, «интровертность» остроумия Бродского ощутима даже в эротических его шутках («видишь то, что искал, а не новые дивные дивы...», «...в награду мне за такие речи / своих ног никто не кладет на плечи»), весьма дерзких, но не рассчитанных на смеховую разрядку. Изощренное и словесно-римтическое остроумие Сосноры также не снисходит до простого комизма, до элементарно-смехового эффекта, это по преимуществу сарказм в буквально-греческом смысле («сарказмос» — «рвущий мясо») и выражающий либо высокомерное презрение к окружающим («Вам все объяснят феминетчицы рифм/и прозы писатели: презервативы»), либо глубокую боль («бедный товарищ! — кровавую пищу клюем»).
        «Южный», теплый полюс питерской смеховой культуры — это гедонистическое остроумие Валерия Попова (не случайно его первая книга называлась «Южнее, чем прежде», а лучшая из его книг — «Две поездки в Москву»; этот писатель сочетает причастность к питерскому контексту с тяготением к земному и житейскому «московскому» мироощущению).
        Остроумие Довлатова мне видится в середине этого спектра, по соседству с остроумием Виктора Голявкина (особая тема — традиция парадоксального лаконизма, или лаконичной парадоксальности, восходящая, по-видимому, к обэриутам, унаследованная Голявкиным и продолженная Довлатовым). Довлатов принципиально далек от крайностей, его юмор и ирония, его гиперболизм нацелены на здравый смысл. Именно это сделало Довлатова, на мой взгляд, обобщенно-собирательной фигурой петербургской литературной культуры и полномочным представителем этой культуры в русской Америке, в Москве, в России в целом (я имею в виду высокую степень читабельности и читаемости произведений Довлатова в кругах, далеких от того узкого питерского круга, в котором он сформировался). Ему суждено было стать не только значительным практиком литературного остроумия, но и теоретиком: такие афоризмы Довлатова, как «Юмор — инверсия здравого смысла», «Юмор — улыбка разума», — не только итожат творческую авторефлексию писателя, но и обладают весомым общеэстетическим смыслом.

        Попытаюсь обозначить основные отличительные признаки питерского литературного и литературно-бытового «астроумия», дать некоторый предварительный «драфт», эскиз возможного исследования, начерно наметить рабочую гипотезу, рассчитанную на обсуждение, уточнение и конкретизацию.

        1. Редукция смехового начала. При общении с ленинградцами москвичу сразу бросалась в глаза сдержанность их смеховой реакции. В московской аудитории или компании степень контакта, взаимопонимая проще всего проверить на смеховом уровне: улыбаются — значит, поняли, хохочут — значит, одобряют. В Питере же хохот почти невозможен, да и улыбки добиться не так легко.
        (Приведу прозвучавший во время Довлатовских чтений комментарий к вышесказанному. «...На смешное в Москве и Питере <...> реагируют по-разному, — отозвался в кулуарах Анатолий Найман. — В Москве заранее знают, чему надо смеяться, и смеются, в Питере выслушивают, кивают и говорят: "Смешно"»².)
        Такая редуцированность смехового начала присутствует и в художественной организации питерской поэзии и прозы, обусловливая замедленность комического воздействия и вместе с тем его долговечность.
        Несмеющийся остроумец имеет определенные преимущества перед остроумцем откровенно комикующим. Так, мистификация, сопровождаемая невозмутимо-серьезной интонацией, может долго сохранять иллюзию достоверности. Показательный пример — довлатовская «байка» о якобы полученных Окуджавой в день его 50-летия восьмидесяти пяти телеграммах с текстом «Будь здоров, школяр!». Признаюсь, что при прочтении этой записи у Довлатова я, как, наверное, многие, не усомнился в подлинности данного факта и лишь после доклада Мицуеси Нумано на Довлатовских чтениях осознал всю заведомую абсурдность сюжета-розыгрыша. Смеховая разрядка (прежде всего смех над собой как наивным читателем) может быть отложена на долгое время, что только усиливает действенность остроумия.

        2. Нетеатральность. Питерское остроумие предполагает преобладание внутреннего над внешним, полноты самовыражения над игровым перевоплощением. С этой точки зрения интересно сопоставить остроумие Венедикта Ерофеева, творящего образ-имидж «Веничка-Христос» и рассчитывающего на игровое соучастие зрителей, — и естественный юмор Довлатова, чья цель — раскрытие собственного «я» во всей его человеческой достоверности.

        3. Суперсегментность. Этим корявым научным термином я хотел бы обозначить следующую особенность питерского остроумия: оно присутствует не в специально отведенных для этого местах, не в репризах и «приколах», а во всей ткани произведения. Питерский остроумец сам не знает, когда он шутит, а когда серьезен, какой эпизод, какая фраза вызовет комический эффект. Он готов к тому, что сказанное в шутку окажется совершенно серьезным (так, фраза Валерия Попова «Родился я в бедной профессорской семье» в середине 70-х годов звучала как комический оксюморон, двадцать лет спустя профессорские семьи действительно стали бедными), — и наоборот: сказанное всерьез кого-то почему-то рассмешит (читательский успех Довлатова, на мой взгляд, во многом связан с тем, что каждый читающий может по своему усмотрению и вкусу находить повод для улыбки или для смеха).

        4. Остроумие работает не на создание контраста, а на словесное и композиционное единство текста.
        В творчестве Довлатова, во всей совокупности написанных им текстов эта особенность предстает особенно наглядно. Довлатовское остроумие стратегически нацелено на преодоление пропасти между «высоким» и «низким», на выработку того «среднего штиля» (то есть сдержанно-достойного, уравновешенного, коммуникативно ясного, демократичного, соотнесенного с жизненной реальностью во всем ее объективном объеме информационно-повествовательного дискурса), создание которого является самой насущной проблемой современной литературной культуры. Общий пафос этой художественной стратегии можно обозначить следующим остроумно-серьезным афоризмом Сергея Довлатова: «Гений — это бессмертный вариант простого человека» («Записные книжки»).