|
Sergei Dovlatov :: Сергей Довлатов >> ЛИТЕРАТУРА >> |
В Австрии я решил посетить музей Зигмунда Фрейда. Учреждение, как выяснилось, довольно скромное. На уровне школьного музея боевой славы.
Я увидел бумаги, фотографии… Предметы личного обихода… Несколько загадочных вещиц. Например, собачий ошейник под целлулоидовым колпаком. (Более уместный в заповеднике академика Павлова.) И так далее…
Конечно, мы читали Зигмунда Фрейда. Правда, не очень внимательно. Как говорится, для общего развития. Наряду с Кафкой.
Помним, что затрагивал щекотливые темы. Высказывался о сокровенном. Что-то излагал насчет подсознания.
Самые достойные люди восхищались Фрейдом. Называли его гением, кудесником, чародеем.
Не менее достойные люди презирали Фрейда. Считали его шарлатаном, мракобесом и фокусником.
Многих смущает принципиальная узость Фрейда. Его равнодушие к духовной сфере. Его почти неодушевленный материализм.
Короче, основная часть творчества Фрейда — удел специалистов-медиков. Или психотерапевтов. Нам остается лишь козырять его именем в салонных разговорах.
А между тем, Фрейд совершил гениальное открытие. Всеобъемлющее и неоценимое. Может быть, равное открытиям Галилея и Канта. А именно:
Фрейд обнаружил в человеке комплекс неполноценности.
Что движет миром? Что заставляет работать этот громоздкий, проржавевший и бессмысленный механизм?
Любовь? Идеи? Деньги?
Может быть, тяготение к счастью? Или неутихающая классовая борьба?
Да ничего подобного! В основе мирового исторического процесса лежит банальный комплекс неполноценности.
Проявляется он ежеминутно и на каждом шагу. Наделены им абсолютно все. Боксеры и калеки, ученые и ассенизаторы, преступники и судьи, генералы и рядовые, миллионеры и нищие.
Комплексом неполноценности обладают государства и материки. Народы и расы. Эпохи и формации.
Комплекс неполноценности явно заметен у животных. Моя собака Глаша решительно преображается, завидев выхоленную болонку. У нее меняется поступь. Начинают зло блестеть глаза. Мне кажется, я слышу ее ворчливый голос:
— Подумаешь, Лоллобриджида! Ни кожи, ни рожи! Сплошная косметика!..
С лета у меня живут два волнистых попугайчика. Джон и Мери. Джон напористо ухаживает за своей подружкой. То и дело расправляет крылья. Выпячивает грудь. Издает какие-то низкие, шаляпинские звуки. Гарцует как на военном параде. Видимо, хочет сказать:
— Ты не думай, что я — воробей! В душе я — исполинский горный орел!
Комплексом неполноценности обладают люди и животные. Мало того, комплекс неполноценности есть даже у автомобилей.
Присмотритесь, как нахально действует старенький «Фиат». С каким злорадством оставляет позади громадный лимузин.
Тут сказывается все. И ущербность европейского сознания. И комплекс социального неравенства. И вполне объяснимая ненависть бойкого малыша к добродушному и флегматичному гиганту…
Что же тогда говорить о людях?!
В юности поэт Иосиф Бродский научился ловко чиркать спички о штаны. Конкретно говоря — о задницу. Чиркнет — спичка загорается.
Боже, как он гордился своим достижением! Как дорожил этим бессмысленным и малоприличным навыком. Как охотно и неутомимо его демонстрировал. Как радовался, если у других не выходило. Как торжествующе хохотал…
Впоследствии Бродский стал очень знаменит. Переведен на множество иностранных языков. Удостоен нескольких международных премий. Безусловно станет Нобелевским лауреатом.
Однако таким гордым я его больше не видел. Таким безгранично довольным собой. Таким неподдельно счастливым.
Видимо, его тяготил комплекс собственной исключительности. Он был незауряден и страдал. Ему хотелось быть таким, как все. То есть, ругаться матом, пить неразбавленный спирт… Чиркать спички о задницу…
Трудно притвориться гением. Еще труднее гению притвориться заурядным человеком.
А вот — иной пример. В Ленинграде я познакомился с неким Марцинкевичем. Это был человек заурядный, как железнодорожная шпала. Стандартный, как токен. Невыразительный, как солдатское белье.
У него был заурядный костюм, заурядная физиономия, заурядная профессия сантехника.
Марцинкевич очень тяготился своей заурядностью. Как-то раз мы возвращались из гостей. О чем-то вяло беседовали. Вдруг Марцинкевич таинственно понизил голос и сказал:
— Я хочу раскрыть вам свою тайну… В моей жизни произошла трагедия… Я стал агентом КГБ… Недавно мне присвоили чин капитана… На моей совести — десятки жертв…
Разумеется, Марцинкевич лгал. Офицеры КГБ так себя не ведут. Марцинкевич был невинным сантехником. И его ужасно тяготила собственная заурядность. Тяготила настолько, что он готов был выдавать себя за палача. Только бы не выглядеть совершенно заурядным…
Марцинкевич не всегда притворялся агентом КГБ. Иногда он, путаясь, выдавал себя за гомосексуалиста. А в отдельных случаях — за растлителя малолетних.
Все люди на земле теснейшим образом связаны. Причем их связывают не общие биологические корни. И не общие духовные стремления.
Их связывают великие узы тотального несовершенства…
С ужасом думаю я о трагедии Пушкина. Мало того, что его жена симпатизировала Дантесу. Это бы еще ничего. Но ведь Дантес был молод. Дантес был привлекателен. А главное — Дантес был совершенно зауряден. Не отягощен гениальностью, которая молоденьких женщин повергает в ужасающую тоску.
Убежден, что Пушкина выводила из себя заурядность Дантеса. И она же служила предметом его мучительной зависти. Источником беспредельного комплекса неполноценности…
Мальчишкой я дружил с Андрюшей Черкасовым. Потомком депутата и выдающегося артиста.
Господи, как я завидовал Андрюше. Ведь у него был знаменитый папа. У него была машина. У него была дача. У него была прислуга. У него было американское пневматическое ружье.
Я буквально помирал от зависти. У меня развивался чудовищный комплекс неполноценности.
Но показательно — другое. Показательно, что и Андрюша завидовал мне. Он завидовал моим рваным ботинкам. Моему умению курить и непринужденно сквернословить. Моим довольно хамским знакомствам. Моим синякам, полученным в уличных драках.
Комплекс неполноценности терзал обоих.
У Марка Твена есть роман об этом — «Принц и нищий»…
Я хорошо знал нескольких выдающихся спортсменов. Метателей — Болтовского и Руденкова. Боксеров — Соболева и Лагутина. Борца Толю Албула. Футболиста Тимофеева.
(Два слова о Тимофееве. Он был не только замечательным форвардом. Он был талантливым педагогом. Довольно своеобразно воспитывал провинившуюся жену. Тимофеев ставил ее в угол. Брал футбольный мяч. Затем разбегался… и наносил по жене штрафной удар.)
Впрочем, мы отвлеклись.
Итак, я знал многих выдающихся спортсменов. Это были знаменитые, увешанные регалиями люди. Держались очень скромно. О спортивных достижениях помалкивали.
Зато все эти чемпионы без конца говорили на литературные темы. Обсуждали театральные премьеры. Выказывали начитанность и эрудицию. Употребляли в разговоре непонятные слова, что является красноречивым знаком умственного изобилия.
У чемпионов был явный комплекс интеллектуальной неполноценности…
Вспомните советских милиционеров. Вспомните их горделивый облик. Казалось бы — галифе, наган, портупея… Довольно значительные права. Довольно высокая степень безнаказанности.
И наряду с этим — постоянные обиды. Постоянные нотки уязвленного самолюбия. Вечные и неистребимые комплексы…
Знал я и нескольких партийных чиновников. Это были корыстные, грубые люди, неуязвимые в доспехах своего цинизма.
И все же что-то мучило этих людей. Внушало им беспокойство. Заставляло вести себя довольно неожиданным образом.
Многие из них любили рассказывать политические анекдоты. Упоминали в разговоре шедевры самиздата. Выказывали интерес к нелегальной живописи.
Их явно тяготило ощущение гражданской неполноценности. Все тот же комплекс отравлял им существование…
Перейдем к интеллигенции.
В Ленинграде у меня хранилась двухпудовая гиря. Стояла без особой надобности в углу. При этом в нашем доме бывали самые разные люди. Знаменитый алкоголик Хряпа и не менее знаменитый профессор Жирмунский.
И что же?
Простые люди гирю игнорировали. С раздражением через нее перешагивали. Иногда — спотыкались.
Люди сложные действовали иначе. Моя гиря их буквально завораживала. Они возились с нею часами.
Сложные люди напрягались и багровели. Скидывали пиджаки, демонстрируя удручающую кабинетную мускулатуру. Делали сдавленными голосами хриплые цирковые выкрики.
Более других усердствовали самые рафинированные интеллектуалы. Например, талантливый критик Лурье. Человек почти неразличимый от худобы. Способный заслониться бамбуковой удочкой.
Тот же Лурье и выпросил у меня гирю перед отъездом…
Да что говорить о Лурье! Комплекс неполноценности был даже у Хемингуэя. У того самого Хемингуэя, широкоплечего и рослого, бескомпромиссного и грубоватого, который всегда был для нас олицетворением мужества.
Частная жизнь Хемингуэя полна назойливого героизма. Тут и бокс, и война, и нескончаемые потасовки, и фантастические дозы спиртного.
Поистине мужественный человек так себя не ведет. Он не выпячивает своего геройства. Ему этого не требуется…
Хемингуэй застрелился без видимого повода. Ужас надвигающейся импотенции сломил его. Тяготы обычных старческих недугов парализовали его волю.
Хемингуэй выбрал оружие беззащитных. Он поступил как слабый человек. Что вовсе не делает его менее значительным писателем. И менее достойным человеком.
Ведь человеческая слабость писателя зачастую оборачивается главным источником его творчества.
Сильные люди не пишут романов. Сильные люди занимаются менее приличными вещами…
Разумеется, комплексы свойственны не только мужчинам.
В Америке есть десятки мощных фирм, которые отказываются предоставлять работу незамужним женщинам тридцати лет и старше.
Дискриминация такого рода — противозаконна. То есть фирмы сознательно идут на преступление. За что и подвергаются нападкам юнионов. А также — ощутимым штрафам.
Ради чего?
Все объясняется просто. Владельцы этих фирм панически боятся скандалов. Фрейда они, может быть, и не читали. Но в жизни разбираются…
Комплекс неполноценности лежит в основе главных мировых проблем. Сквозь призму этого явления хорошо различимы все детали нашего грандиозного хаотического миропорядка.
Давайте коснемся антисемитизма. Затронем без долгих предисловий эту мучительную тему.
Вот карманный цитатник современного бытового антисемита:
И так далее.
Здесь что ни слово — то комплекс. Безграничный и явный комплекс неполноценности.
Мол, наш Иван такой простой, что всяк его обманет… Вкалывает за копейки… Опохмеляется тормозной жидкостью… Таскает на горбу десятипудовые мешки… Дальше районного центра не ездит… Окажется в беде — родня и ухом не поведет…
Расплакаться впору…
Припоминается такой эпизод в издательстве «Молодая гвардия». Редактор беседовал с прозаиком Заводчиковым. В частности, мягко его укорял:
— «В общем-то» — пишется через дефис. И выделяется запятыми…
Заводчиков страшно обиделся:
— Я вам не еврей, чтобы всюду запятые расставлять! И тем более — ваши паршивые жидовские дефисы…
Заводчикова угнетал тягчайший комплекс неполноценности. Он был убежден, что русскую грамматику выдумали коварные евреи. Причем с неблаговидной целью. Чтобы связать по рукам и ногам его безграничную волжскую удаль…
Надо быть справедливым — евреи тоже хороши. Я не говорю сейчас об измененных фамилиях. О Фуксах, ставших Лисицыными. О Берманах, превратившихся в Медведевых. Я знаю, что Фуксов и Берманов к этому вынудили.
Я говорю о другом.
Широко распространился тип еврея, постоянно готового к борьбе за свое национальное достоинство. Пребывающего в постоянной боевой готовности.
Упаси вас Господь затронуть при нем еврейскую тему! Намекнуть, что и среди евреев попадаются малосимпатичные люди! Подвергнуть сомнению какую-нибудь ветхозаветную доктрину!
Слово «еврей» будет воспринято как чудовищное оскорбление. Сжав кулаки, оскорбленный бесстрашно ринется в драку.
Помню, беседовал я со знакомым юристом. (То есть с безусловно грамотным человеком.) Попытался высказать какую-то заурядную мысль:
— Израиль, как любая восточная страна…
Знакомый юрист грубо перебил меня. Он побагровел. В его голосе появились тигриные нотки. Он сказал:
— Израиль — не любая страна! Израиль наша единственная родина. Кроме того, Израиль — не восточная страна. Израиль — типично западное государство!
Признаться, я оторопел. Я не поверил собственным ушам. Я спросил:
— Как это — не восточная страна?! Она же расположена на Ближнем Востоке?!
— А так, — сказал юрист, — Израиль — это Запад. Не хуже любой поганой Швейцарии…
Вот он комплекс, вот он родимый! И география ему — нипочем!
Будь патриотом! Будь евреем! Люби свой Израиль! Гордись им!
Но зачем же Швейцарию обижать?..
Я хорошо знал мингрела, который был убежден, что готическая архитектура зародилась на Кавказе. Где-то в предгорьях Карадага… Ничего себе?!
Тот же критик Лурье почти всегда начинал разговор следующим образом:
— Как известно, я еврей…
Кому известно? Откуда? Зачем?!..
Он возвышал факт своего еврейства до уровня глобальных мировых постулатов…
Как минимум, это смешно…
В Америке мы поселились недавно. Американской жизни не знаем. Языка не знаем. Культуры не знаем. И, в обшем-то, знать не хотим…
Причем отношение к местным жителям складывается двояко. В этом смысле эмиграция разделилась на два лагеря.
Одни твердят:
— Американцы — глупые, темные и невежественные. Американцы — бездуховные, скучные и меркантильные…
Другие — наоборот:
— Я с русскими не общаюсь. Русских газет не читаю. Русские фильмы игнорирую…
И те, и другие невероятно похожи. И тех, и других угнетает комплекс неполноценности…
Теперь попробуем коснуться эмигрантских волн. Дать слово их НЕТИПИЧНЫМ представителям.
Первый эмигрант:
— Мы бежали от кгасного теггога. Остались вегны своему госудагю. Долгие годы вынашивали планы интегвенции… А сейчас едут потомки комиссагов… Советские агенты… Хамье… Да, уходит наше поколение. И вместе с нами уходит Госсия…
Второй эмигрант:
— Мы бежали от сталинского террора. Мыкались по свету без документов. Работали за гроши. Про ХИАС и не слыхивали… А сейчас жиды поперли. Устраиваются… Газеты издают… Вот бы их к стенке поставить!..
Третий эмигрант:
— Раньше, бля, ехали сплошные графы. Везли фамильные бриллианты. Устраиваться не умели. Соображали на троих какие-то партии. Вынашивали какие-то планы… А теперь едем мы, интеллигенция. Доценты, бля, с кандидатами… За нами будущее!..
Вот так рассуждают эмигранты. Или — примерно так. Ощущение неполноценности делает их подозрительными, злобными, разобщенными. Сколько же надо времени, чтобы понять:
Все мы — беженцы. Все погорельцы. Все не устроены. И вряд ли когда-нибудь будем устроены…
Так что же нам делить? Америку? Россию? Наши ошибки и грехи?!..
Комплекс неполноценности — огромная сила. Вот только неясно — разрушительная или созидательная…
Молодой Шикльгрубер увлекался рисованием. Причем творил в сентиментальном духе. С особым рвением изображал цветы.
Значительного таланта не обнаружил.
Обиделся. Надулся. И постепенно стал Адольфом Гитлером…
Случалось такое и на русской почве. Вспомните Савинкова. В молодости он писал стихи. Выпустил три довольно посредственных романа. Успеха не достиг.
И с горя пошел убивать министров.
Есть мнение, что особо кровожадные злодеи формируются из неудавшихся лирических поэтов.
Примеров достаточно. Сталин, Дзержинский, Махно…
Половина нынешнего мирового терроризма балуется лирическими стихами. Недостаток таланта делает их чрезвычайно опасными людьми…
И так было всегда.
Некоему Герострату очень хотелось прославиться. Талант отсутствовал. А спички — были. И он поджег библиотеку. Вместо того, чтобы пополнить ее талантливыми сочинениями…*
Вспомните Пушкина. Ближайшее окружение его целиком примкнуло к декабристам. А Пушкин оказался в стороне. Потому что таланта хватало…
Комплекс неполноценности способен загубить человеческую душу. Толкнуть человека на ужасающие злодеяния.
А может и возвысить до небес.
Жил в Германии хрупкий болезненный юноша. Заикался от неуверенности. Избегал развлечений.
И только за роялем он преображался. Звали его Моцарт.
Говорят, Сальери выглядел куда более полноценным…
О Бродском мы уже вспоминали. Юношей он был робок настолько, что стеснялся заходить в автобус. Панически боялся толпы. Кроме того, ненавидел собственную внешность…
И только взаимоотношения с бумагой радовали его. Внушали ему чувство уверенности…
Академика Сахарова знает весь мир. Его называют совестью России. Такому человеку можно без опасений доверить собственную жизнь…
Когда-то Сахаров изобрел водородную бомбу. Подарил советскому государству оружие неслыханной мощи. Объективно способствовал росту коммунистического влияния.
Он был героем социалистического труда. Удостоился всех мыслимых благ. Принадлежал к верхушке советской элиты.
Впоследствии его охватили нравственные сомнения. Научное открытие могло послужить силам зла.
Сахарова мучило ощущение вины. Его угнетал тяжелый комплекс раскаяния.
Наконец, он возвратил государству полученные деньги. Заинтересовался социальными проблемами.
Так началась его общественная деятельность. Ее результаты трудно переоценить.
Сахаров — чуть ли не единственная инстанция, противостоящая коммунистическому режиму.
А началось с водородной бомбы… Так бывает…
Что же это такое — комплекс неполноценности? Вечный тормоз или вечный двигатель? Проклятие или благодать?
Я думаю, это зависит от нас.
Нечто подобное творится с атомной энергией. Ею можно обогреть весь земной шар. А можно расколоть его на тысячу частей.
По нашему усмотрению…
В каждой приличной статье должна быть заключительная часть. Какой-нибудь жизнеутверждающий аккорд. Нечто вроде улыбки под занавес.
Что бы такое придумать?
Завтра утром я поеду в редакцию. За столом напротив расположится мой юный коллега — Бланк.
В свободную минуту он раскроет портфель. Вытащит комплект «Нью-Йорк Таймс». И будет долго листать газету, повторяя:
— Обратите внимание — неплохая газета. Весьма неплохая газета. Почти такая же солидная, как «Новый американец»…
Дай Бог, чтобы его (точнее — наши общие) комплексы успешно развивались. Во благо «Новому американцу».
Ведь и начиналась-то газета с комплексов. Да еще с каких! Работы не было. Американской профессии не было. А следовательно — не было перспектив.
А теперь?
А теперь, вроде бы, есть.