Вадим Нечаев. Довлатов и литературная ситуация в Питере конца 
60-х и в 70-е годы. - Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба 
/ Сост. А. Ю. Арьев. - СПб.: "Звезда", 1999.

        В Евангелии от Луки есть притча о том, что у отца было два сына. Я думаю, что вы все ее помните, притчу о блудном сыне. Старший покинул отцовский дом и эмигрировал, говоря современным языком. Прошло какое-то количество лет, и он возвращается домой. Отец посылает младшего сына встретить его, готовит угощения и хороший прием и зовет соседей. И младший сын удивлен. Почему же так произошло? Он всю жизнь прожил с отцом и помогал ему, а все почести другому сыну, который возвращается как бы с пустыми руками. Вот эту притчу хотелось бы сейчас переосмыслить. Я о ней долго думал, и в соответствии с нашим XX веком она выглядела бы иначе. Я думаю, что отец встретил бы блудного сына с радостью не потому, что, тот ожил, а потому, что его сын возвращается домой с новым опытом и тем духовным богатством, которого как раз и не хватало на родине.
        И сегодняшняя наша конференция, мне кажется, это как раз вот такой прием для Сергея Довлатова, который к нам на эти дни возвращается благодаря своим книгам. Вся его жизнь, весь его характер, весь его талант прежде всего в этих книгах. Как хорошо он сказал однажды в разговоре с Людмилой Штерн:
«Вы, очевидно, не представляете себе, что литература, точнее мои рассказы, это единственное, что для меня имеет значение».
        В первый раз я увидел Сергея Довлатова на его выступлении в Доме писателя. Оно было подготовлено Давидом Яковлевичем Даром и моим отцом, Виктором Семеновичем Бакинским. Выступление Довлатова очень точно и свежо сохранилось в моей памяти, потому что это было явление нового писателя в русской литературе. По-моему, это было зимой 1967 года, и читал он свои рассказы из цикла «Зона». Было впечатление, что этот удивительно яркий, красивый, необычайный человек пришел совершенно законченным писателем, со своим стилем, с острым ощущением современного языка. Очень хорошо выступил Кирилл Владимирович Косцинский, сказав, что это не просто анекдоты или байки, а что в них есть мораль, и оценка происходящего, и все то, что литературу делает литературой, а не просто анекдотом.
        Мой отец часто говорил, что помимо сына, то есть меня, у него есть еще два приемных сына. Это Владимир Марамзин и Сергей Довлатов. Обоих он очень любил. Но, естественно, мне было трудно подружиться со своими конкурентами даже по литературной линии. Хотя с Владимиром Марамзиным мы очень сошлись, и, несмотря на некоторые перерывы, наша дружба сохранилась по сей день.
        Сергей Довлатов не хотел, чтобы внимание окружающих больше всего останавливалось на его могучей фигуре, на его исключительных внешних данных. Он хотел, чтобы в нем ценили литератора, писателя, и поэтому он сам о себе рассказывал какие-то истории, которые слегка его принижали и которым я не очень верю. Но вот эта известная история, как два каких-то низкорослых подростка его побили в присутствии его же девушки. Они свалили его якобы на Невском проспекте и победили. Эту историю он мне рассказал, когда после заседания мы приехали ко мне домой, очень крепко выпили, и я все-таки стал расспрашивать его. «Как же может так быть, — говорил я, — ты и боксом занимался, и вообще настоящий атлет, а они вот тебя побили? Я не очень в это верю». — «Честно, — ответил он мне, — они вот так взяли и схватили меня за ноги и скинули».— «Но докажи все-таки, что ты можешь за себя постоять». — «Пожалуйста». И неожиданно он схватил меня на руки и завязал меня морским узлом так, что я не мог двигать ни рукой ни ногой. И тогда я понял, что ему нужны были эти истории для какого-то другого эффекта. Для того, чтобы люди обращались к нему как к равному себе. И, читая сейчас в Петербурге книгу «Малоизвестный Довлатов», я гораздо лучше его узнаю, чем за все эти годы, что наши жизни проходили рядом.
        В этой же книге я нашел совершенно замечательный рассказ, который является как бы ключом ко всему циклу «Зона». Рассказ называется «Старый петух, запеченный в глине». Это по сути даже рассказ в рассказе. Обрамлением его служит встреча автора в Нью-Йорке с мистером Страхуилом, бывшим зэком, с которым связаны совершенно другого рода истории, происходившие в лагере строгого режима. Этот лагерь находился на станции Чинья Ворык. И автор тогда был контролером штрафного изолятора. Эта история о том, как он охранял двух зэков, которых вывели на работы в выходной день в связи с тем, что канализационная труба сломалась, и о том, как эти зэки приготовили гулявшего неподалеку петуха. Автор разрешил им этогопетуха «приготовить», но за водкой в поселок отпустить отказался. И бывший зэк Страхуил напоминает ему о том, что случилось с ними на родине спустя 12 лет, но уже в Питере. Они снова встретились, но теперь на одном уровне, в спецприемнике — это бывшая тюрьма на Шпалерной. И вот с радостью зэк ему напоминает: «Помнишь, я говорил тебе, начальник: жизнь — она калейдоскоп. Сегодня ты меня охраняешь, завтра я буду в дамках. Сегодня я кайфую, завтра ты мне делаешь примочку. Короче, ты меня за водкой не пустил? А я тебя... Он выждал паузу и закричал: — Пускаю!»
        На мой взгляд, Довлатов в этом цикле сделал в своем роде не только художественное открытие, но и социальное, потому что до него надзиратели всегда были персонажами отрицательными. Вспомним даже Солженицына. Открытие Довлатова в том, что он самостоятельно обрисовал зону как большую зону, где вообще все страдают и где все в какой-то степени подневольные. Немудрено, что эти рассказы напутали сверхосторожных редакторов и цензоров.
        Теперь я хочу вернуться к теме литературных объединений, которые существовали в 60—70-е годы, поскольку это была своеобразная форма общения и существования в климате литературы. Главным было объединение литераторов при Доме писателя, которое существовало раньше при Доме книги. В 50-е годы это объединение ставило цели подготовить профессиональных литераторов, подготовить книги для издания прежде всего в «Советском писателе». И как раз в эти годы руководитель объединения был Рахманов, умнейший человек. В это литературное объединение входили очень интересные писатели, такие как Горышин, Конецкий, Шим. Но все-таки основной упор был не на открытие литературного или социального характера, а на создание профессиональной прозы, которая вполне может быть напечатана. На этой волне даже мне удалось напечатать один рассказ, он был опубликован в «Молодом Ленинграде».
        Но в 60-е годы, когда я вернулся с Сахалина, в объединении был руководителем Геннадий Самойлович Гор и уже была другая атмосфера. Уже никто не говорил о том, что хорошая литература должна быть напечатана. Это была скорее атмосфера общения людей, которые открыли свой литературный путь и которые понимали литературу как высшее назначение в своей жизни. И поскольку мой доклад как раз и называется «Сергей Довлатов и литературная ситуация в Питере конца 60-х и в 70-е годы», я хочу здесь назвать имена писателей, которые являются гордостью питерской прозы. Прежде всего я хочу сказать об инженере Генрихе Шефе. Он превосходно знал немецкий и английский языки. Он успел издать за свою жизнь одну книгу. И так же, как Рид Грачев, видимо, не выдержал многолетней борьбы за право публикации своих вещей, не выдержал нищеты. Мне он рассказал в конце 70-х годов, что он регулярно попадал в психиатрические больницы, но долгое время это скрывал. Я вспоминаю, что в 77-м году одно из его пребываний настолько затянулось, что я был вынужден ехать в Москву и обратиться к А. Подрабинеку, у которого был создан комитет помощи жертвам психиатрических больниц. Благодаря его хлопотам Шефа быстро выпустили.
Генрих Шеф написал много новелл и несколько романов. Он писал замечательные письма эмигрантам. У него была активная переписка с Игорем Ефимовым, с Владимиром Марамзиным. Мне он написал пару больших писем и посылал приветы. Жизнь его окончилась трагически. Он (об этом трудно всегда говорить) выбросился с 9-го этажа.
        Помимо Генриха Шефа я с радостью, конечно, называю Андрея Битова и Валерия Попова. Кстати, на обсуждении одной из частей «Пушкинского дома» Андрея Битова произошел небольшой литературный скандал, поскольку я и Генрих выступили с некоторой критикой романа. Владимир Марамзин почему-то страшно обиделся, а Андрей Битов это выдержал. После Битова председателем объединения был Валерий Попов. И как раз при нем Сергей Довлатов был официально принят в наше объединение, приходил на заседания и сам читал. Я вспоминаю, что был на чтении одного сатирического романа Бориса Ручкана о шпионах. Спустя некоторое время между ними возник небольшой конфликт, поскольку у Довлатова появился роман с подобным сюжетом. В наше же объединение был принят Олег Григорьев. Он пришел с небольшой повестью, которую мы условно назвали «Иван Денисович в пионерском лагере». Это была очаровательная повесть. В объединение также входил Слава Передельский (искусствовед по образованию), который писал очень интересные рассказы. Вскоре он дважды попадет в лагерь как тунеядец. На первый суд я приходил в качестве его защитника, поскольку был к тому времени председателем этого объединения. Во второй раз я уже ничем не мог ему помочь. Если в первый раз он говорил, что это писательская командировка за государственный счет, то во второй раз он попал в лагерь строгого режима, из которого вынес воспоминания страшные.
        Олега Григорьева вы знаете. Это был в свое время художник и один из соучеников М. Шемякина и Э. Зеленина. Он проявил свой талант необычайно рано (в 17—18 лет). В 23 года был прозаиком, а к 27-ми стал поэтом и прославился, в общем-то, как поэт. Он тоже был дважды судим и несколько лет провел «на химии».
Ну, конечно же, в наше объединение входил один из организаторов этой конференции Яков Гордин. Но о присутствующих как-то трудно говорить. Все знают достижения Гордина. Я очень рад, что мы вместе с ним бывали на этих вечерах, куда приходил к нам Игорь Смирнов, Игорь Иг. Несколько раз был Рид Грачев, но он не вошел в литературное объединение, так как считал себя вполне уже сложившимся писателем , переводчиком, и сейчас вы все уже знаете трагическую историю жизни Рида Грачева. Я хочу единственно подчеркнуть, что благодаря его переводам, его исследованиям мы познакомились с Альбером Камю и, главное, мы познакомились с творчеством Сент-Экзюпери. Рид Грачев был его большой поклонник и много переводил и комментировал, но все-таки это был прежде всего писатель, прозаик. Он одним из первых в нашей литературе стал открыто протестовать против железного занавеса. Он отправлял письма о своей судьбе и в «Новый мир», и даже в ЦК партии. После этого он загремел в психушку.
        В общем, литература, как правильно подчеркнул Кирилл Владимирович Косцинский, была в то время делом опасным.
        О себе могу сказать, что сам два раза побывал в психушках. Правда, это все было связано с литературой, то есть конкретные поводы для этого имелись. Первый раз это было в 1963 году, когда обком зарубил большой цикл рассказов, принятых журналом «Звезда», — остались всего два. Я был выдворен с Сахалина и надеялся начать нормальную жизнь литератора. И меня вызвали в обком на встречу. Сказали, что рассказы очерняют советскую действительность и хорошо бы их переделать, а то у них оптимистических концов нет. Я сказал, что попробую. Но, кроме нескольких запятых, двоеточий и двух-трех переделанных фраз, я ничего не смог сделать, иначе это значило бы убить эти рассказы. После этого последовал обкомовский гнев. На второй встрече мне сказали, что «нам достаточно одного слова, и вы вообще никогда не будете печататься, в ближайшие годы вам точно это не удастся». Но поскольку два рассказа уже проходили в номер, то их выпустили. А взрослые мои вещи пролежали в столе пять лет.
        Конечно, я хотел бы сказать, что я часто вспоминаю эти годы и очень благодарен этому объединению за встречу с Сергеем Вольфом, самым чистым и удивительным писателем и одним из самых замечательных людей. Активными участниками литобъединения были Борис Иванов, Жора Прусов, Илья Штемлер, Яков Длуголенский.
        Наше объединение просуществовало (если мне не изменяет память) до начала 1970 года. У многих уже вышли книги, за исключением Довлатова и еще 2—3-х человек. И нам предложили прикрыть это объединение, считали, что из-за него может быть слишком много хлопот.
        Если 60-е годы были эпохой тамиздата (из дома в дом кочевали книги Солженицына и Набокова, Цветаевой и Пастернака), то 70-е я бы назвал эпохой самиздата. После бульдозерной выставки 1974 года в Москве (кстати, и год ареста Марамзина) началось культурное движение и возникла так называемая «вторая» культура. В одном Питере появилось одновременно несколько журналов («Часы», «37», журнал «Архив», посвященный прежде всего выставкам неофициальных художников). В 1975 году я с Мариной Недробовой и несколькими художниками открыл «Музей современного независимого искусства». На одну из выставок пришел Сережа Довлатов, внимательно осмотрел ее и сказал: «Да с такими картинами ты на Западе не пропадешь». Что касается Запада, то почти все действующие литераторы стали переправлять туда свои рукописи. (Я, в частности, к рукописям присоединял и официально изданные книги, которые почему-то были переведены в первую очередь. Смешно, не правда ли?) Насколько мне известно, самиздат Довлатова не привлекал, хотя он подготовил рассказы для третьего" сборника «Горожан», который, к сожалению, не состоялся.
        Что касается литературных объединений, они в начале 70-х годов как-то сами собой распались. Перед закрытием Центрального объединения (последним наставником был Михаил Леонидович Слонимский, которому я больше всех обязан в публикации моих книг и который согласился принять меня в «серапионовы братья»), я пригласил на очередное заседание Иосифа Бродского и Владимира Уфлянда. Это был превосходный вечер. Никто, конечно, живых классиков не обсуждал, все были очень довольны и громко аплодировали.
Кстати, вскоре после этого Сергей Довлатов приехал ко мне в гости с Иосифом. Я приготовил ужин, моя невеста Мила очень тепло принимала гостей, и я не знал, к кому ее больше ревновать. Бродский был в ударе, читал «Большую элегию Джону Донну» и последние стихи. Потом неожиданно возник диспут на тему: есть ли прогресс в стихотворчестве. Иосиф утверждал, что прогресс огромен и если сравнить поэзию XX века с эпохой античности — это будет как сравнение реактивного самолета с колесницей. Сергей не вмешивался в спор, было видно, что Бродский его кумир.
        Вспоминаю и другой эпизод. Когда Довлатов неожиданно попросил прочитать и отца, и меня его роман о боксере. Как я понимаю, он очень хотел написать книгу и хорошую, и проходимую. Роман по стилю отличался от его рассказов. Он был более традиционен: с психологией, сюжетом, с интригой, выписанными характерами, то есть добротная реалистическая проза, над которой он неоднократно посмеивался. В романе не хватало лишь четкой развязки.
        Теперь относительно развязки его с ленинградской жизнью. В 1976 году состоялась партийная конференция, на которой Романов — первый секретарь обкома партии — выступил с призывом очистить город от художников-нонконформистов, писателей-оппозиционеров и вообще от всех диссидентов. И вот тогда стали гореть мастерские художников. Как вы знаете, Евгений Рухин сгорел в своем ателье. Поджог нашего музея был совершен в марте 1978 года, говорят, он был сотым и последним. К тому времени я был исключен из Союза писателей, но долгое время уезжать отказывался. Полагаю, что и Довлатов не имел твердого решения эмигрировать, но, как говорится, солома силу ломит. Я заходил к Сергею перед отъездом, он усердно зубрил книжку американским идиом. Он уже начал широко печататься в эмигрантской прессе, и в нем чувствовалась сконцентрированность, как у боксера перед боем. В Вене мы оказались в одном отеле. Сережа писал там огромное количество писем и мне советовал написать общим друзьям. Он всегда давал мне мудрые советы, но которым, к сожалению, я следовал с большим опозданием. Там же, в Вене, наши пути разошлись: меня пригласил «Посев» и я собирался либо во Франкфурт, либо в Париж, поскольку имел от французов визу еще в Питере (после пожара Французское посольство взяло меня как бы «под крышу»). А Довлатова ждал Нью-Йорк. Теперь-то я понимаю, что он попал в нужный момент в нужную ему страну. В Вене произошел характерный для Довлатова эпизод. По словам Киры Сапгир, Сергей получил от какого-то родственника 300 долларов и поехал в публичный дом. Это заведение было известно тем, что там работали в основном польки, которые, естественно, понимали русский язык. Сергей договорился с одной из девиц, но, очутившись в номере, спросил, сколько стоит ее рассказ о своей жизни. Она сказала, что это стоит гораздо дороже обычной ставки. В итоге Сергей истратил все деньги и в придачу его побили. Ну, чем вам не герой Достоевского или сам Федор Михайлович, чей рассказ «Бобок» Довлатов считал лучшим рассказом в мировой литературе.
        В «Марше одиноких» есть главка «Это письмо дошло чудом...». Я полагаю, принадлежит оно Смирнову-Охтину. Там есть замечательные строки: «Твоя эмиграция — не частное дело. Иначе ты не писатель, а квартиросъемщик. Ты вырвался, чтобы рассказать о нас и о своем прошлом... Тебя окружает прошлое. То есть — мы. Безумные поэты и художники, алкаши и доценты, солдаты и зэки. Нас много, и мы живы. Нас убивают, а мы живем и пишем стихи. В этом кошмаре, в этом аду мы узнаем друг друга не по именам. Как — это наше дело!»
В очередной главке Сергей Довлатов ответил своим письмом. Концовка его такова: «Зовут меня все так же. Национальность — ленинградец. По отчеству — с Невы».