Сергей Довлатов. Рассказ "Интервью". Журнал "Юность", №6, 1974 г.
Интервью
Молодой журналист, корреспондент многотиражной заводской газеты, надел шерстяную вязаную кепку, застегнул воротник плаща и вышел на улицу.
Стояла осень с дождями и туманами, с грязной, потемневшей листвой у края тротуара, с неоновыми бликами на мокром асфальте, с пугливым солнцем, высоким и слабым, когда непонятно, то ли зима уже позади и солнечные лучи становятся все надежнее среди быстрых облаков, то ли кончилось лето и серые тучи все плотнее заслоняют от нас последний свет. Корреспондент любил сырую балтийскую осень и немного гордился этим чувством, которое требовало от него известной доли самоотречения. Ему было приятно ощущать себя человеком, созданным для трудных чувств.
«Красота должна сопротивляться,— формулировал молодой газетчик,— пыльный куст у дороги мне милее голландских тюльпанов, которые бесстыдно выставляют напоказ свои яркие краски. Мне чужда знойная прелесть Южного берега Крыма, мне претят архаические красоты старого Таллина, так же, например, как живопись Куинджи, сияющая фальшивыми драгоценностями, или даже музыка Шопена, столь удобная для любви. Мои кумиры — неуклюжий, громыхающий заржавленными доспехами Бетховен, вечно ускользающий создатель Тристрама Шенди, безжалостный, мертвенно-зеленый Брак...»
В Голландии знакомый наш не был, в Крыму побывал лет десять назад, Бетховена и Шопена толком не слышал никогда, но умудрялся живо судить о вещах, ему почти неведомых. Эта черта немного смущала корреспондента, но постепенно он с ней примирился, видя в этом проявление артистизма, свойственного ему как человеку пишущему.
Но ленинградскую осень он действительно любил. Ему нравилось поднимать шуршащий воротник плаща, ему нравилось прикуривать, заслонив ладонью огонек от ветра, ему импонировало движение, которым встречные женщины убирают мокрые волосы со лба...
Корреспондент пересек двор с бездействующим фонтаном, прошел вдоль газонов под ветками, миновал высокую больничную ограду, помедлил на троллейбусной остановке, где со скрипом качалась жестяная табличка, и зашагал на работу пешком, вглядываясь в тусклый сентябрьский беспорядок.
На перекрестках теснились автомобили, сизые голуби неохотно уступали им дорогу, взлетая из-под самых колес. Небо было четко разлиновано трамвайными проводами, в серо-голубом пространстве между крышами, как на телеэкране, проплывали облака.
Первая сутолока рабочего, утра спала, газетчика обгоняли полупустые автобусы и трамваи, навстречу шли женщины с хозяйственными сумками. Он свернул в переулок, обогнул старую церковь с грудой пустых почерневших ящиков перед входом, вышел на бульвар.
Заводские корпуса возвышались над кварталом. Их геометрические очертания спорили с вздорной пестротой двухэтажных домов, газетных киосков, овощных палаток, и даже здание церкви казалось легкомысленным на этом строгом фоне.
Редакция помещалась неподалеку от заводских стен, в двухэтажном доме с потемневшим от дождя и снега фасадом. Когда-то здание было жилым, а теперь в нем размещались вспомогательные подразделения завода — отдел технического обучения, АХО и редакция заводской многотиражки «Сигнал».
Журналист достал газеты из почтового ящика, поднялся на второй этаж и, отыскав под ковриком ключи, распахнул дверь. Взлетели бумажки со столов, дрогнули шторы на окнах.
Положив свежие газеты редактору на стол, он сел, вытянул ноги и достал первую в этот день сигарету. Сразу же немного закружилась голова и, как обычно, слегка испортилось настроение.
«Я ненавидел беспорядок с детства,— думал он,— так почему же вместо того, чтобы прибрать, я сижу и тупо взираю на весь этот бумажный хлам? Может быть, в русском человеке такое заложено от природы? — обобщил он. — Взять хотя бы персонажей горьковской ночлежки. Они без конца рассуждают, травят бедную Настю, вместо того чтобы подмести, побелить стены и вообще немного благоустроить свое жилище. Впрочем, я и сейчас рассуждаю, вместо того чтобы взяться за дело. Как часто слова избавляют нас от необходимости взяться за дело!» — подытожил наш герой.
Он встал и подошел к окну. В ворота дома напротив въезжал грузовик. В кузове его громоздилась мебель, сияло овальное зеркало, привязанное к шкафу, стулья торчали ножками вверх, покачивал твердыми листьями фикус.
— Хоть бы снег пошел,— вслух произнес журналист,— хоть бы снег пошел!
...Шеф кинул на стол берет с коленкоровым ромбиком на подкладке, снял плащ.
— Привет,— сказал он, усаживаясь,— как настроение?
— Так себе,— буркнул корреспондент.
— Отлично,— не вникая, произнес шеф,— отлично. Пора браться за дело. Вот с чего мы начнем. Разыщи в четвертом цехе Горелова и возьми у него интервью. Это молодой член партии, ударник коммунистического труда, представитель рабочей династии, спортсмен и вообще мужик хороший. Твой материал запланирован в очередной номер. Должен лежать на столе не позднее чем в среду утром. Условное название: «Портрет героя». Объем — строк двести. Меньше звона и фанфар, сейчас это не модно. Побольше теплоты и убедительных фактов. Человечинка нужна, ты меня понял? Запиши на всякий случай: четвертый цех, Горелов Павел, молодой коммунист, ударник, спортсмен, потомственный рабочий. Такова общая схема. Ну, действуй! Что это у тебя на лице?
— Раздражение после бритья,— вяло ответил наш герой.
— А-а, ну ладно. Вопросов нет?..
...Корреспондент положил в карман авторучку, блокнот и зашагал к проходной, купив по дороге импортные сигареты в целлофановой обертке.
Около металлического турникета стоял вахтер. На боку у него висел старинный парабеллум в черной исцарапанной кобуре. Вахтер долго разглядывал новенький зеленый пропуск.
«Ладно, пусть,— терпеливо думал корреспондент,— человек с пистолетом на боку обязан взвешивать каждый свой поступок».
— Тут у вас борода,— сказал наконец вахтер,— а в натуре ее не видать. Расхождение. Постойте здесь.
— Пока борода не вырастет? — спросил журналист. Через минуту пришел начальник смены с петлицами на вороте, лысый, взглянул на фото, потом, на оригинал.
— Пропустите,— сказал он вахтеру,— но впредь, молодой человек, старайтесь придерживаться единого стандарта во внешности. И запомните на будущее: каждый сознательный гражданин после шестнадцати лет несет ответственность за свой внешний облик. Не говоря уж о внутреннем,— веско добавил он и вдруг подмигнул, уходя...
Навстречу шли парни в ковбойках и джинсах, нейлоновых сорочках и галстуках, белых халатах и спортивных куртках, девушки в коротких юбках, ярких кофточках, с модными прическами. Между прочим, и бороды попадались.
— Как пройти в четвертый цех? — спросил журналист одну из девушек, рыженькую и не по сезону веснушчатую.
— А мы как раз туда идем.
— Мне нужен Горелов.
— Горелов всем нужен,— без улыбки произнесла она, и корреспондент тотчас же записал эту фразу...
— ...Здравствуйте. Вы Горелов?
— Ну, я.
— Хочу задать вам несколько вопросов.
— Что ж делать, задавайте.
— Вы чем-то недовольны? Я не вовремя пришел?
— Слишком много корреспондентов. После одной статьи меня целый год Икаром дразнили. Перед ребятами неловко. Вы бы к Трофимычу обратились или к Райко.
— Но редактор направил меня именно к вам.
— Я понимаю.
— Тогда приступим. Как вас зовут? Ах, да, Павел. Вы можете отвечать на мои вопросы, не прерывая дела? Все это займет минут двадцать.
— Попробую.
— Я думаю, нас не слышат. Тут довольно шумно.
— А почему нас не должны слышать?
— Что вы насторожились? Просто так удобнее.
— Ладно. Поехали.
— Как называется ваша профессия?
— Настройщик телефонной аппаратуры.
— Требует ли она высокой квалификации?
— В общем, да.
— Какой у вас разряд?
— Шестой.
— Это высокий разряд?
— Да, самый высокий у нас.
— Но начинали-то вы с азов?
— Естественно.
— В чем заключается ваша работа?
— Я слежу за тем, чтобы блоки действовали в нужном параметре.
— Как это понимать? Извините, я в технике не силен. Получил строго гуманитарное образование.
— Наш завод выпускает координатные АТС...
— Что значит координатные? Хотя ладно, бог с ним...
— Давно работаете в газете? Или мне не полагается задавать вопросы?
— Три дня, если вас это интересует. Я понимаю, что рано или поздно придется осваивать все эти тонкости.
— И я так думаю. Хорошо, можно проще. АТС состоит из многочисленных сложных приборов. Я настраиваю их таким образом, чтобы электрические параметры соответствовали норме. Вы опять ничего не поняли?
— Меня главным образом интересует психологический аспект вашей работы.
— В дом приходит настройщик роялей. Его задача состоит в том, чтобы все ноты звучали, как им положено. Он подкручивает всякие там гайки до тех пор, пока музыкальные параметры не будут соответствовать норме.
— Ясно. Как я улавливаю, ваша профессия близка к понятию «служащий»? — Нет. Мы рабочие. Это рабочая профессия.
— В чем же вы видите разницу?
— Трудно сказать. Мы не служим, а работаем.
— Довольно туманно. Вы не любите служащих?
— Ничего подобного. Просто я рабочий.
— В чем же все-таки разница? На вас халат, перед вами приборы. Чисто. Похоже на лабораторию.
— Ничего общего. Мне трудно объяснить. Мы работаем руками. Делаем вещи...
— Создаете материальные ценности?
— Во-во.
— Вы любите свою работу? Только говорите правду.
— Между прочим, я говорю правду, даже когда меня об этом специально не просят.
— Извините. Что же вас в ней привлекает?
— Я люблю приборы, люблю точность. Когда начинал, то было все равно. А сейчас имеется некоторый опыт. Мне кажется, если умеешь что-то делать, то начинаешь это дело любить.
— И не надоедает?
— Как может надоесть хорошая работа? Надоедает конвейер, надоедает халтура.
— Стоп. Вы против конвейера? А знаете, что сказал на суде Генри Форд по этому поводу? Когда автомобильный король Генри Форд внедрил конвейер, американский суд привлек его было к ответственности за антигуманизм. И вот Генри Форд заявил на суде, что ему искренне жаль человека, которому для работы необходима атмосфера удобства и симпатии. Что вы в принципе думаете по этому поводу?
— Я не умею думать «в принципе». Я не министр и не начальник главка. Давайте говорить о конкретных вещах. Конвейер — это реальность. На нашем заводе есть цеха, где без него не обойтись. Но это работа не по мне, хотя и высоко оплачивается. Туда идут в основном люди без квалификации. Если у человека голова на плечах, он через год осваивает хорошую специальность и, как правило, уходит с конвейера. Такая же картина у подсобников. Ведь у нас еще много участков, где используется ручной труд.
— В том числе и тяжелый физический!
— Да, к сожалению. Нас и в «Правде» за это ругали.
— А говорят, физический труд полезен, развивает мышцы и так далее.
— Чепуха. Если и развивает, то однобоко. На это есть спорт. Когда-нибудь с черной работой будет покончено. А с Генри Фордом мы по-разному смотрим на вещи. Он хочет сказать, как я понял, что работа в тяжелых условиях закаляет человека. Это бред. Конечно, никому не нужен труд, как говорится, «не бей лежачего». Хорошему футболисту неинтересно бить по пустым воротам. Если коллекционера завалить марками с ног до головы, он перестанет их собирать. Хорошему, квалифицированному мастеровому нужна серьезная работа, требующая усилий, напряжения, такая, где он может себя проявить, но не изнурительная...
— Извините, «мастеровой» — это распространенное выражение?
— Не очень. Но мне оно нравится.
— Мастер лучше.
— Мастер — это должность.
— Не только. Например: «Мастер своего дела».
— Звучит нескромно.
— Впрочем, мы отвлеклись. Поехали дальше. Осталось еще минут десять...
— Нет, погодите. Вот, скажем, я осваиваю новый прибор, ломаю голову, сижу тут допоздна, и, наконец, работа сделана. Такое напряжение дает эффект, приносит пользу и у-до-вле-тво-ре-ни-е. Ну, а если человек с утра до ночи драит шабером железную болванку, когда это можно сделать на шлифовальном станке? После этого одно желание — напиться.
— Ясно. Простите, что это за штука?
— Магазин сопротивлений.
— Значит, вы склонились над магазином сопротивлений?
— Вроде бы склонился.
— Вас, очевидно, можно сравнить с хирургом, который щупает у больного пульс. Могу я так выразиться: «Напряженный пульс прибора»?
— Почему бы и нет?
— Что вы смеетесь?
— Да уж очень красиво.
— Пусть это вас не волнует.
— Не обижайтесь. Я же пошутил. Вам видней.
— Опишите, пожалуйста, одну из производственных операций.
— В общем, так. Тут лежат приборы, которые я должен настроить. Ну, например, кодовый приемник. Подключаем его к проверочной схеме, которая имитирует работу станции, то есть прибор как бы оказывается в системе и режиме АТС. Если прибор не дышит...
— Минуточку. «Не дышит» — это специфическое выражение?
— У нас так говорят.
— Извините. Дальше.
— Если прибор не дышит, вы начинаете искать дефект. Видите, тут до черта проводов. Какой-нибудь из них неверно припаян. Берете схему, проверяете монтаж. Сейчас я вам эту схему покажу. Куда же я ее сунул? Вообще-то я работаю без монтажной схемы.
— Вы хотите сказать, что на глаз определяете, в чем неисправность?
— Не только я так делаю, все, у кого есть некоторый опыт. На худой конец имеются показательные образцы, вот ты по ним и ориентируешься.
— Это признак высокой квалификации?
— В общем, да. Но так многие делают.
— Понятно. Дальше.
— Находишь дефект, монтируешь, как положено. Бывает, что прибор немного врет. Например, в точке А напряжение пять вольт, а тебе нужно восемь. Выпаиваешь сопротивление в тридцать килоом и ставишь на это место тридцать шесть. Вам не скучно это слушать?
— Вы за меня не беспокойтесь. Что значит килоом?
— Единица сопротивления.
— На манер киловатт?
— Во-во, примерно.
— Впрочем, что такое киловатт, я тоже нетвердо помню. Ладно, бог с ним. Продолжайте.
— На чем мы остановились? Иногда смотришь, пайка чистая, а контакта нет. Между прочим, у нас говорят: «пайка чистая, как слеза».
— Что-что?
— Мне показалось, вас интересуют образные выражения.
— Вы очень любезны. Мы остановились на том, что контакта нет. Что же вы предпринимаете в таком случае?
— По-разному. Иногда нервы не выдерживают. Как начнешь пинцетом дергать за все концы!
— И помогает?
— Редко. Еще существует проверка «на дым».
— Это еще что такое?
— Включаешь схему — дым идет.
— То есть брак?
— Вот именно.
— У вас, наверное, есть какие-нибудь профессиональные секреты?
— Нет, мы ничего друг от друга не скрываем.
— Но есть же какие-то тонкости, производственные тайны?
— Ну, например, возился я целый день с одним прибором. Не работает мой прибор...
— Не дышит...
— Вот именно, не дышит. Я и схему перебрал и перепаял все от и до. Что делать? Тут я психанул да как грохну его об кафельный пол. Потом думаю, нехорошо так с народной собственностью обращаться. Подымаю его, на стол кладу. Включил еще раз схему. Надо же, заработал, подлец!
— Любопытно.
— Да вы не записывайте, это не для печати. А то достанется мне за прогрессивную технологию.
— Ладно. Вычеркиваю. А это что такое?
— Стеллаж.
— Нет, вот эти круглые штуки.
— Это термостаты.
— Для чего они?
— Некоторые приборы с ферритовыми элементами надо как следует прогревать, испытывать теплом. Например, катушки индуктивности.
— Ясно. То есть ничего не ясно...
— Катушки индуктивности служат...
— Не будем углубляться. Постепенно освою. А это что лежит в термостате?
— Осторожно, это мой завтрак.
— Почему же вы не ходите в буфет?
— В очереди не люблю стоять... Так, с производственными тайнами вопрос как будто ясен...
— Почему замолчали? Кто это приходил?
— Да так, инженер из ОГМ, Махаев.
— Что он за личность?
— Я же говорю, инженер ОГМ.
— По-моему, вас что-то расстроило. Вы, конечно, можете не отвечать...
— Нет такого вопроса, на который я не захотел бы ответить.
— Этот человек вам не нравится?
— Да, не нравится.
— Это имеет отношение, к производству? Я не для печати спрашиваю, а для себя.
— Имеет. Хоть бы и для печати...
— Могу я узнать подробности?
— Почему бы и нет?
— Впрочем, мы забегаем вперед. Давайте покончим с первым вопросом, а к этому делу еще вернемся. Итак, если я вас правильно понял, вы не жалеете, что стали рабочим?
— Конечно, нет.
— Простите, сколько вы зарабатываете?
— В среднем — двести, иногда — до двухсот пятидесяти.
— Ого, инженер, я знаю, получает меньше.
— Да, в среднем.
— То есть материальный фактор играет свою роль. Я имею в виду денежный стимул. Вам нравится эта работа еще и потому, что она вас хорошо обеспечивает?
— Это сложный вопрос. С одной стороны, конечно. Я человек семейный. Потребности, как говорится, растут, да и вообще ненавижу пустые карманы. Но вот один пример. Есть у нас на заводе такая профессия — мойщик деталей. У тебя специальный барабан, наполненный керосином. Ты опускаешь туда грязные детали и вертишь ручку, вот и все. Гарантия — триста рублей. Но никто больше месяца на этой работе не выдерживает. И денежный стимул не помогает. Человек не может делать работу, которая глупее его...
— Кажется, мы снова отвлеклись.
— Как раз говорим о деле.
— Время-то идет, а я, в сущности, еще и не приступил. Давайте начнем издалека, чтобы с разбега перейти к текущим событиям. Кто вы по происхождению?
— Из рабочих.
— Ваш отец рабочий?
— Нет, инженер.
— Кто же тогда рабочий?
— Я.
— Вы не поняли. Меня интересует ваше происхождение, ваши корни.
— Отец начинал механиком, потом стал инженером. Выбился в люди, так сказать. А дед был рабочим всю жизнь.
— То есть по деду вы из рабочих?
— Ну да.
— Вы помните своего деда?
— Да, мне было двенадцать лет, когда он помер... скончался.
— Он вам рассказывал о себе, о жизни, влиял на вас?
— Рассказывал, наверное, влиял.
— И вы решили стать рабочим?
— Я стал им.
— И не пытаетесь стать техником, инженером?
— Нет.
— Хотелось бы знать, почему? Но мы к этому еще вернемся. Итак, дед вам ближе по духу?
— Как это понимать? Он давно умер...
— Я имел в виду тот факт, что наследственность, по-моему, передается в третьем поколении. Что вы помните из рассказов деда?
— Он работал на этом же заводе еще у Эриксона.
— Вы что-нибудь запомнили из его рассказов конкретно? Какой-нибудь факт, переломный в жизни вашего деда?
— Например, события девятьсот пятого года... Минуточку, я запишу показания счетчика.
— Так, значит, рассказы деда о «Кровавом воскресенье» повлияли на формирование вашей идеологии?
— Наверное, повлияли.
— Ваш дед был социал-демократом?
— Какое там! Он хорошо зарабатывал у Эриксона и не занимался политикой, во всяком случае, первое врем".
— А потом?
— Так вышло, что ему нелегальные книги жизнь спасли.
— То есть вы хотите сказать, раскрыли глаза на мир?
— Не совсем. Он за барышней ухаживал, а та была связана с марксистами. Когда началась забастовка, дед увидел ее на улице в толпе. Подошел, стал приглашать в шапито. А она ему дала какие-то синие брошюры. Дед их в кепку запрятал, чтобы карман не оттопыривался, — некрасиво. Ну, и пошел вместе со всеми. На царя смотреть. А тут казаки возле Троицкого моста. Стрельба началась, паника. Дед говорил: лучше бы я сидел в шапито. Ротмистр, жандармский ножнами его хотел ударить. Дед ему, естественно, в зубы. В это время улан наехал сзади — и палашом... Если бы не эти книжки, то все... А уж потом дед и на баррикадах дрался и в партию вступил...
— В дальнейшем, если хватит времени, я хотел бы подробнее узнать обо всем этом... Про отца вы сказали, что он инженер.
— Так оно и есть.
— Хороший, знающий инженер?
— Ничего.
— Он тоже работает на этом заводе?
— Да, начальником ПДО в одном из цехов.
— Что означает ПДО?
— Планово-диспетчерский отдел.
— А где работает ваша мать?
— Она умерла...
— Вы живете с отцом?
— Да, то есть раньше жили вместе.
— А теперь?
— Месяц назад я переехал.
— Квартиру получили?
— Нет, комнату снимаю.
— Ваш отец завел новую семью? Простите, я, может быть, вторгаюсь в интимные сферы? Если вам неприятно, можете не отвечать.
— Я же сказал, что на любой вопрос, если могу, отвечу... Да, отец женился снова.
— Переезд в какой-то мере обусловлен его женитьбой?
— Нет, ведь женился-то он восемь лет назад.
— Значит, все эти годы вы поддерживали с ним отношения?
— Естественно, почему бы и нет?
— Кроме вас, у отца есть дети?
— Сын, в первый класс ходит.
— С ним у вас как?
— Нормально.
— Но в социальном плане вы ближе к деду?
— Я же вам сказал, он давно умер.
— Это неважно... Ладно, оставим. Вот вы с иронией говорили о том, что отец выбился в люди.
— Он и в самом деле уважаемый человек.
— Но между вами есть разногласия? Простите за нескромность...
— Нет, особых разногласий нет. Не припомню... Он за Фрезера болел, а я за Клея.
— Я ведь серьезно спрашиваю.
— Да и я не шучу.
— Вам неприятно, что отец покинул рабочую среду?
— Это его дело. К тому же он и сейчас среди рабочих. Жизнь заводского инженера...
— Простите за назойливость, но я чувствую, что между вами есть трения...
— Сейчас что-нибудь придумаем, с ходу. Отец культурней меня. В оперу ходит добровольно. Курит трубку, а я, как видите, «Авророй» балуюсь... Ну, что еще...
— Я не это имел в виду. Ваш дед был простым рабочим. Отец стал инженером. Вы рабочий, то есть пошли в деда. Образовалась прерывистая линия. Разве вам не обидно, что отец зажимается административной работой, подписывает наряды, составляет графики?
— Кто-то должен и этим заниматься. Хороший плановик, опытный диспетчер — большие люди на заводе. Это мозг предприятия, центр по сути дела.
— Так. Линия катастрофически выпрямляется. Значит, вы хотите сказать, что грань между инженером и рабочим...
— Я не знаю, что это за грань и надо ли ее стирать, если вы это имеете в виду. Заработки примерно одинаковые. Образование у многих цеховых инженеров среднетехническое, как и у многих наших рабочих. Только лучшие инженеры создают что-то новое, среди рабочих такая же картина. Дайте нашему знаменитому токарю Жене Богданову голую идею, и он воплотит ее в металле. Так что разница между людьми не в положении, a в том, как относишься к делу...
— Простите, еле успеваю записывать. Можно вопрос не на тему? Ваш отец тоже такой здоровенный?
— Да, когда он лет десять назад узнал, что я курю, то страшно разорался, стукнул кулаком по столу, и кулак провалился в ящик письменного стола.
— Свою мать вы хорошо помните?
— Ну, конечно. Я уж десятилетку окончил, когда она умерла. У нее еще с блокады все это началось со здоровьем. А по характеру она была сильней отца. Тот ведь и драл меня — после войны сами знаете, что за пацаны были,— а я все равно мать одну и боялся или очень уважал, не знаю, как тут выразиться. Между прочим, если бы не она, отец бы вряд ли институт свой закончил. Или вот еще. Он когда с фронта вернулся, начал выпивать. Раз пришел домой под этим делом, другой, третий... Мать взяла меня за руку — и на вокзал. Уехала в Кемерово, к брату. Через два дня отец за нами следом явился и в прихожей на колени — бах. С тех пор он при ней рюмки не выпил. Тоже, видно, боялся или уважал. А году в пятьдесят седьмом мы обмен затеяли. Пришли к нам двое квартиру смотреть. То не так, это не так, потом заявляют: «Солнца мало». Отец выслушал это, обнял мать и говорит: «Вот наше солнце». Поэтом становился в ее присутствии.