Владимир Губин. Наедине со светом. - Сергей Довлатов: творчество, личность,
судьба / Сост. А. Ю. Арьев. - СПб.: "Звезда", 1999.

Начну с покаяния.
В 1992 году газета «Петербургский литератор» пригласила в один из своих номеров рассказать о Сергее Довлатове тех очевидцев, кому довелось обустроиться вовремя в качестве близких друзей и знакомых писателя. Те, кому довелось, откликнулись. А далее, ненароком блефуя, — блефуя, скорее всего, по наитию штампа, — они заморочили публику сплошь эпизодами бурно-хмельных возлияний, что придавало, по мнению званых экспертов, черты романтичности литературной богеме. Ну, дескать, и мы всяко пили — но чем больше пили, тем чаще писали. Следует упомянуть и напиток — чем крепче, тем лучше писали...
Так появился туман о Довлатове:
— Чем больше — тем чаще; чем крепче — тем лучше.
Ныне мне стыдно.
Мне стыдно за непристойное легкомыслие, что в эту тоску тогда тоже внес лепту.
Конечно, Сергей не святоша в пучине российских застолий;
он хорошо знал питейное дело, но, по-довлатовски приняв изрядную дозу спиртного, был, если что, по-довлатовски непредсказуемо трезв и корректен.

В утлом угрюмом кафе на Суворовском опохмелялись. От столика, что по соседству, где возвизжала, кайфуя, другая компания, кинули в наши салаты надкусанную сбоку грушу.
— Чье, зложелатели? — Довлатов осторожно поднял грушу за хвостик и встал.
Бедняги, другая компания, съежившись в точку, заразмышляли небось о судьбе, сколько ребер и шей наломает им эта античная глыба с ощеренными по-кавказски глазами.
— Безобразие, да? — из-за кустов и кулис буфета на помощь Сергею рванулась уборщица с тряпкой.
— НЛО, нянечка! — грушу раздора Сергей положил изящно на тряпку. — Неопознанные летающие... объедки.

Кого-то цитирую не наизусть.
Жизнь якобы представляет собой память о прошлом. Исстари туда-сюда по нашей планете кочуют апокалипсические схемы и слухи насчет предстоящей утраты, не позже, чем вскоре, стабильного бытия. Испокон веку в искусстве, в научных трактатах, в умах экстрасенсов и даже среди экстремистов — предчувствие хаоса. От будущего не ждем ничего хорошего, а недовольство настоящим вынуждает нас восхищаться прошлым, которое мы, проклиная с ужасом, осуждали когда-то, когда оно было еще настоящим. Есть подозрение, жизнь — это наше вчера. Потому что сегодня большинству из нас не хватает смелости — может, и зрелости — ценить каждую минуту, пока минута текущая.
— С кем он боролся своей бесконфликтной прозой, не скажете? — спросил у меня задрапированный под инкогнито на показуху некто знакомый на вечере, который в Музее Анны Андреевны Ахматовой мы посвятили Сергею.
— Полноте, ни с кем не боролся. Под оболочку борьбы, господа сочинители, рядимся мы с вами. Довлатов оказался существеннее. Сергей себе наговорил ядро миротворца.
Проза Сергея Довлатова, бесконфликтная, но не бескрылая, — бесконфликтная по-христиански, но не бескрылая по-христиански, — пленяет услышанной полифонией пространства. Довлатов ее не выдумывал и не выпендривал, он искренне провоцировал актуальное время в свои записные книжки, куда собирал отголоски каждой минуты, покуда минута текущая.

Сергей — феномен аккуратности донельзя. Бахтин о Довлатове:
— Берет что ни попадя с полу, бросает это все на стенку, где вместо пятна у него получается солнце.
Как и в излюбленной прозе, где вместо пятна получается солнце, так и в житейских делах и в служебных делах он был исключительным аккуратистом отроду. Славлю такую способность, умение не засоряться, умение художественно себя вести. Я бы назвал это все самодисциплиной довлатовского пошиба.
Зашел он однажды ко мне домой за письменный стол обменяться приветами. Зашел, удивился — будто впервые — настольному беспорядку. Затеял уборку. Подвинул спереди влево пишущую машинку, послал от себя подальше, играя, в противоположный угол, пепельницу с окурками, собрал воедино разбросанные черновики, пометил зачем-то их цифрами, как бюрократ, и расставил иначе другие предметы.
День-два, не дольше, царила приятность уюта.

Известен случай довлатовского самозабвения. За кого-то Сергей в журнале «Костер» исполнял обязанности завотделом. Это несчастный, по-моему, случай.
— Ты где? — выследил я Довлатова. — Здравствуй.
— Не здравствую, падаю в задницу.
— Что так?
— Извини.
— Прежний-то зав, извиняю, туда, что ли, канул?
— Углубился по самые пятки в Энгельса. Ты разве не слышал о нем?
— Об Энгельсе? Кажется, кое-что.
— Прежний-то зав-обалдуй нанялся в историки — биографом Энгельса. Мне же здесь оставил одни долги, куда ни посмотришь. Я безвылазно разгребаю корреспонденцию непрочитанных авторов... Я разгребаю, разгребаю... Полтора шкафа разгреб...
— Осунулся. Вижу.
— Неправда, не дразни, Лена сюда приносит еду.
— Значит, устал, — это было неправдой тоже.
— Нет, я — в ударе, не расхолаживай, мне предстоит еще перелистать указательным пальцем эти страницы машинописного текста внимательно... Во — повесть!.. А хорошо, не роман... Она вопиет, ожидая...
— Гениальная повесть?
— Увы — некондиция. Но пролежала годы в редакционном шкафу, как в гробу. Не знаю, что сейчас ответить автору. Неловко.
— Думаешь, он еще помнит и ждет?
— А ты думаешь, его повесть уже где-нибудь опубликована?
— Фамилия как?
— Автора — как?
— Я свою — помню, твою — тоже.
— Куросупов — его фамилия.
— Как?
— Его зовут, еще раз объясняю, Куросупов.
— Японец? Японцам ответь афоризмом убойного нашего классика. Намекни, писать надо так, чтобы словам было тесно, а мыслям — просторно.
— С ума сошел! У самого нешто нет аллергии на эту тираду?
— Тьфу!..
Во всех ответах редакций, которые в обороне к начинающим авторам, эта дежурная фраза категорично всегда присутствует. Обидная, несправедливая фраза, коли задуматься, что за причина того, когда тесно словам. Ясно — что. Суета многословия. Причиной простора для мыслей бывает их малая численность у писателя, творческий вакуум.
— Я... — Лена тихо-тихо вошла с пакетами снеди. Красота человека национальна, во-первых, а во-вторых, она кланова, как достояние лиц, объединенных общими признаками чего-либо, что формирует ее типово. Наследственность — явочно, склонности, мода. По характерным этим признакам возможно с большой долей вероятности, глядя на человека, разгадать его, каков он, откуда — куда.
К Елене Довлатовой подобные правила неприменимы. Лена мыслится космической персоналией, которую сравнивать не с кем и возле которой мы все, кто земные, похожи на всех остальных и зануды.
Лена вошла как-то слышимо тихо и ласково. Поцеловала Сергея, задела меня плечом дружески.
— Принесла передачку! — радостно проголодался Довлатов.
И надо же, как у него все на свете складно, позавидовал я. Вот и жену себе выбрал удачливо штучную. Где нашел?

Густав Малер, отвечая на вопрос, как делают музыку, не солгал относительно водопроводной трубы — музыку делают точно так же, как и трубу.
Берут поначалу дырку, затем обжимают ее металлом. Явление смеха сродни появлению музыки — сродни метафизике.
— Выдай врагу своему свою тайну смешного.
— На!.. Ха-ха-ха!.. Смешно?..
— Заядло нахохотал.
— Импровизация на тему тебя.
— Пародия.
— Рассердился?
— Нет, отчего же? Бездна комизма, сказал бы Чехов. А напародируй, например, еще не написанный мой рассказ. Или слабо?
— Довлатову? Довлатову ничего не слабо. Но Довлатову должна быть отправная конкретная точка.
— В конце рассказа поставишь ее.
— Конкретно — какую?
— Скользкую.
— Мы года четыре не виделись и неожиданно встретились в бане мылом к мылу...
— Всего-навсего?
— Ладно, другими словами начну то же самое...
— Выдай сперва свою тайну смешного.
— Смешное?.. Это... Это когда... по-моему... состояние...
— Состояние в смысле коммерческого капитала, когда богачи свысока смеются над нищими?
— Не понимаю, какими днищами. Какие-то днища сюда приплел... Это состояние, когда мы в условиях отторможенности находимся наедине со светом.
— Он откуда берется?
— Вспомни Гоголя!.. Вдруг стало видно далеко-далеко во все стороны...
— Давай наобещанную пародию.
— Ночью, роняя строптивые шлепанцы, пенсионер Иванов-Энский пополз по дрожащей и скользкой доске, перекинутой через овраг, и...
— Ив зубах у него?
— Пломбы.
— Ну, и?..
— Посередке наткнулся на что-то лысиной. Глядь, а навстречу ползет еще кто-то... Куда прешь?.. Не знаю, а ты куда?.. Я тоже не знаю... Тогда пойдем вместе...

Борис Бахтин просматривал утренние газеты. Несколько фраз оттуда, когда наугад он огласил их, эпатировали безумство неструганой бюрократической брани.
— Что думаешь о таком языке? — спросил у меня Борис.
— Что щебенку рассыпали, чтобы слова шли по ней босиком, охая.
— Нет, это повестка на гибель от язв языка. Государство, говорящее на цепном языке, находится при смерти. Безусловно, будущее столетие подарит оплошной России новое государство.
— Боря, терпи триста лет! Иго татаро-монгольское сколько терпели? Романовы правили сколько? Советская власть еще не добрала своего цикла, не доела, не скоро наестся...
Новое государство мы получили на руки раньше, чем обещал это мне Борис Бахтин, ученый-филолог, а не пророк.
А те, кто пророчествует, ошибаются хуже.

У человека по жизни полно разговоров и писанины. Как правило, наш повседневный порядок обмена словами ведется рутинно. Между тем он одарен языком и загадочен, и неподатлив амбициям определить однозначно в уме подноготную каждого нашего слова — каждое в общем объеме речения вовсе не зернышко малое, но само колос. Оно само колос и князь. Унизанное, как зеркалами, зернами разных оттенков, оно многолико трактуется при восприятии. Мы понимаем его сообща — вразнобой. Всяк у себя самого переводчик и свой произвольный толковый словарь.
Я здесь напишу слово «красный»?
Простое бесспорное слово — знакомое каждому сызмальства. Не торопитесь, однако, с оценкой, что слово простое. Не торопитесь успеть ошибиться. Его кто-нибудь обожает — оно, дескать, ягодно. Кто-то другой заподозрит — оно про пожар. А кому-то приспичат опавшие красные флаги.
Возьмем еще слово, допустим — «окно».
...Петр Великий, сирень, узоры зимы на стекле, сквозняк или камень и прочее.
В опыте слова — назовите любое другое — мы с вами предвзято несовпадаемы в нашей причастности к этому слову.
Какой тогда прок объясняться?
Прок есть, ибо наши слова полагают условия. Когда мы досуже судачим или приватно толкуем, они, корректируя нас, образуют условия для компромисса на тематически заданном уровне. Слова сами творят изнутри своей сферы контрастов отделку понятий, где поначалу размытая цель обретает определенность в итоге.
Мы несовпадаемы, но совместимы.
Язык, адвокат интереса до Киева, заносит иной раз оратора на высоту, не объяснимую рациональной логикой.
Восхищают экспромты, когда вдруг язык-композитор уверенно телепатирует из ниоткуда подсказку в уста. Нам адресована к использованию звездная реплика; мы в этой реплике на празднике речи находчивые непустомели.
Чу!..
Бывает отказ языка поделиться словами.
Пришла тебе часом идея, которая вкратце дана как еще не вполне завершенная мысль. О чем? О чем угодно. Важнее — другое, важнее — найти равновесное слово на публикацию мысли. Переполошишь язык, а в ответ он ангажирует обноски с улицы, бывшие многотиражно в употреблении выкрики рынков и подворотен. Отказ языка поделиться начистоту словами скандален. Идея, не получившая слова, пропала в убыток эпохе. Ты себе кажешься предобезьяной.
Философ, исследовавший высочайше проблему, насколько самодостаточен и субстанционален язык, объявил его творчество домом — это жилище нашего бытия, считал убежденно Хайдеггер.

Сегодня у нас налицо девальвация слова по-русски. Твой дом обессилен и зол и затравлен обрядами, за которыми нет образного мышления, тусуются ненормативная лексика зоны да кочевряжье литературных вождей, страдающих беллетристическим плоскостопием.
Черный нал языка попирает основы согласия. Ты примитивно срамно говоришь и туговато поэтому слышишь, отчего мелко пашешь и плохо живешь.
Язык, искажающий смысл, а затем убивающий смысл, это — псевдоязык. У него нельзя постичь истину, можно зато смоделировать ад. Экономика нас не спасет. Экономика никогда нигде никому не гарантировала благополучия точно так же, как и никакая сексуальная революция нигде на земле не вызвала демографического взрыва. Если вульгарное слово «хищение» в обществе стало нужнее добротного слова «душа», здесь экономике нечего делать.
Отрадно, что книги Сергея Довлатова служат отдушиной тем, у кого первозданное слово «душа» не потеряло своей привлекательности, — авось укрепят они, книги Сергея Довлатова, нашу волю к оздоровлению,
Спасет нас поэтика.

Сергей чтил язык, это было поденной работой Довлатова. Любопытства ради пробовал я редактировать его прозу — не кощунствовал, а проводил эксперименты неизвестно зачем — и, разумеется, не получилось, ее никому не дано редактировать. Она, вольнолюбиво раскованная, свободная, перетекала неуправляемо в огульно тарабарское месиво при попытке «подправить» ее чужими руками. Сергей, доверяя на слово каждому слову, находил и выстраивал интуитивно для каждого слова свой принцип удобств, обеспечивающий слову радость успеха.
Готов отчасти согласиться с Андреем Арьевым, обеспокоенным эпигонами. Да, действительно, много народу сюда собралось. Однако не вижу беды — пусть охотники до подражания приобщаются к оригиналу. Копии не бывают сильнее подлинника; заболтать его до состояния падшей моды не хватит у них эгоизма. Кто знает, Андрей Юрьевич, а вдруг отсюда, глядишь, и родится не мода, но — школа?

Сергей придирался ко мне по дороге:
— Ты почему не при галстуке? Предупреждаю, напутаешь и потеряешь аудиторию. Напорешься на равнодушие, предупреждаю...
Предстояло выступление в общежитии студентов индустриального техникума.
— Довлатов, остынь. У меня, предупреждаю, галстука нет из-за денег.
— Я — Довлатов, остыл. И на последние, сугубо карманные, средства давай подарю тебе галстук или кашне. Знаю торговую точку поблизости. Зайдем?
Я согласился, зашли.
Но торговая точка накануне того перепрофилировала свою торговлю галстуками на сезонную распродажу шляп — оживленно рукастое самообслуживание ликовало вокруг.
— Емкости для головы нарасхват, а где галстуки, мать? — это Сергей.
— Намедни были, — продавщица.
— Намедни? — Довлатов улыбнулся редкому слову. — Спасибо.
Девушка повторила кокетливым тоном приятного сообщения:
— Были...
Следом за нами сюда заявил о себе декларацию колоритный турист. Оснащенный крылатой панамой, как облаком, он, опустив ее второпях у зеркала на прилавок, исчез опрометчиво за спины. Спины толпы, стоявшей вдоль стен, образовали собой как бы половину каре наизнанку.
— Ты куда меня заманил?
— Намедни были...
— Писсуарий какой-то!.. — спины толпы напоминали вогнутый строй контингента мужского сортира.
Снаружи послышался гром, и на пороге возник очередной покупатель, опеша при виде сомбреро среди ширпотреба. Помозговав у кассы, бросил обслуге чек. Панама была маловата размером, он укрощал ее; хитрец укротил ее после того, как умно поплевал ей вовнутрь. Осанисто дематериализовался за дверью.
Снаружи вторично послышался лающий гром.
— Уходим, я чую начало скандала.
Действительно, предыдущий законный владелец крылатой интриги стоял у прилавка, жестикулировал, излагал иностранные выражения.
— Шапку давеча здесь он оставил, — отважился перевести продавщице Сергей с испанского, кажется. Та наотрез открестилась:
— Они врут! Они были на босу голову.
— Во сюжетец — упишешься!..

Мы вышли на мокрый проспект, измазанный понизу черными слюнями слякоти после грозы, которая только что кончилась.
Он:
— О тебе недавно по радио Нина Катерли сказала, что сочинял анекдоты...
— Дурацкие? Да. Такое мероприятие было. Сочиняли в юности совместно с ее Михаилом Эфросом. Но вне политики и вне зарплаты.
— Почему бросили?
— Дурацкие. Напрочь устали воспринимать их обратно как общенародную мудрость... Э, на трамвай?..
— Пешком — надежнее, веселее.
— По такой слякоти? Я не выдержу за тобой.
— Но трамваи бывают раз в неделю, не чаще.
— Поедем автобусом.
— Анекдот о слякоти выдашь, я — за.
— Возвращается негр из Ленинграда в Африку. Рассказывает односельчанам и одноклассницам о климате севера байки. Что такое слякоть? — озадачились аборигены пустыни, слушая. Гм, отвечает, это почти как и наше дерьмо, но размазанное по всему Невскому, да?..

Пассажиров автобуса при советской власти сжимала в кулак анонимная сила — как и сейчас. Автобусы тоже ходили редко, набитые тоже незнамо кем. Ехали всмятку на подножке. Довлатов упирался позади меня раскинутыми руками во что-то скрипучее, зыбкое, не реагируя на попугая, чья клетка на поручне сверху касалась его шевелюры, был идолом едущих. Я был у них — унизительным амортизатором, они меня животами, лишенными центра тяжести, шпыняли спереди.
— Насчет остановки скажу, — предупредил я Сергея. — Нас они там из автобуса вынесут...
— Успокойся.
— Вынесут, я тебе говорю, вынесут...
— Еш-тештвенно выне-шут, — изрек попугай, шепелявя дискантом.
— Я — не шут, — улыбнулся Довлатов, он умел убеждать улыбкой.
— Еш-тештве-нно? — передразнил я пернатого. — Вот — остановка...
В обнимку через открытые двери мы выпали на мостовую кубарем, а косноязыкая цаца беспечно поехала.
Теперь и Сергей взбеленился, прихрамывая:
 — Вынесут!.. Вынесут!.. Скажи, а вообще-то, зачем нас туда занесло?..
Когда слышу вести, что новые русские хамы на завтрак едят аппетитную курочку, а просветители — корочку, мне вспоминается давка в этом автобусе.
Когда братья-писатели плачутся, что жизнь уронила надежду, что литература где-то нигде не привечена, мне вспоминается чертов автобус и непременно Довлатов:
— А зачем нас, вообще-то, сюда занесло?..

Сергея смущала моя карьера «ленгазовского чиновника», как он это напишет уже в Америке.
— Легкомысленный ты, — сетовал он, еще будучи рядом. — Учти, с огнем играешь, а нужна тебе своя родственная среда, которая не «Ленгаз».
О «Ленгазе» когда-нибудь ужо наповествую подробно.
Когда-нибудь, я расскажу, почему долго-долго, на протяжении сорока лет, оставался простосердечно верен ему.
Сейчас о другом, о мастерстве как антиподе профессионализму.
Профессионал — это местоблюститель. Он исступленно ревностен, исповедуя заветы своей специальности, но традиционен, инертно метущийся в ее шорах. Он ограничен их этикетом, а практика жизни — стихийно противопрактична. Не потому ли почти все человеческие новации принадлежат априори на практике не профессионалам, а самоучкам, изгоям? Они самобытные мастера по призванию. Внутренний шепот у них остерегает их от благополучия на ветру, тогда как усвоенный профессионалами цеховой кодекс является панцирем от искушения. Место, которое профессионалы блюдут, обозначено где-то в обозе на хвосте мастера.
Человек я не светский, не предлагайте мне корпоративной среды.
Мне, Господи, за мои мытарства, как одиночке, хотя бы чуть-чуть, если можно, пошли мастерства на мытарства.

Сон...
Или — не сон...
Иду кукольно голый под окнами.
Прозаика резво за ноги кусает осока болота.
Не до жиру — быть бы не лживу.
Кризиса прозы фактически нет, а что небо слегка потемнело, так это два брата здесь, оба нахрапом Иваны.
Братья вдвоем окупаемо сторицей пишут этюды на конкурс острот, обещая читателю вскоре большое-большое посмешище дослепа.
Сон это или не сон, если сбылся?..
На поединке с Иванами кто кого пересмешит одержала победу сегодня здоровая русская проза, которая пересмешила своим оптимизмом аферу затмения.

Позвонил Андрей Арьев, и минуту-другую молчали. Честь, уготованная, как утешение человечеству, что все когда-нибудь умирают, абсурдна.
Все — да не все: умирают — близкие. Погибла моя дотошная
двадцатилетняя дочка Валерия, недомечтавшая многое впрок и навырост.
Уже который год оплакиваю Бориса Бахтина.
Теперь и Сережа, не попрощавшись, ушел отсюда.
Мне тошно, — пожалуйста, не покидайте наперегонки.