Андрей Арьев. История рассказчика (вступительная статья к книге
"Игорь Сухих. Сергей Довлатов: время, место, судьба".)

Что такое добротное литературоведение? Это комментарии к произведению» ставший органическим его развитием. Кстати продолженная «цитата-цикада», по ночам услаждавшая слух творца. Вот и все.
        Но попробуйте определить, что развивать стоит, а что — глупо. Попробуйте уловить отзвучавший мотив. Попробуйте взглянуть на свои труды глазами того, кому они посвящены. Довольно быстро вы убедитесь: лучше найти себе дело не столь замысловатое.
        Прочитав рукопись этой книги, я живо представил, что бы в ней понравилось Сергею Довлатову и что бы его удивило. Именно так. Негативных эмоции, я уверен, не воспоследовало бы.
        Человек импульсивный, прозаик сначала книжку всего лишь полистал бы, проверил упоминательную клавиатуру: чуждых имен не замечено, литературные кумиры и приятели, вроде бы, на месте, аккомпанемент из стихов Джозефа — бальзам на сердце... Теперь можно приняться и за чтение.
        И тут главное — удалось ли исследователю договорить за автора нечто такое, что неясно и ему самому или что он утаивает от современников?
        Игорь Сухих потаенную цитату, указывающую на художественную сверхзадачу Сергея Довлатова, нашел довольно быстро. Вот она: «Всю жизнь мечтал он об оригинальности сглаженной и приглушенной, внешне неузнаваемой и скрытой под покровом общеупотребительной и привычной формы, всю жизнь стремился к выработке того сдержанного, непритязательного слога, при котором читатель и слушатель овладевают содержанием, сами не замечая, каким способом они его усваивают. Всю жизнь он заботился о незаметном стиле, не привлекающем ничьего внимания, и приходил в ужас от того, как он далек от этого идеала».
        Эти строчки, напоминает исследователь, Довлатов в частном письме охарактеризовал как «единственную цитату, которую выписал за всю мою жизнь». Что, разумеется, красочный вымысел, очень характерный довлатовский прием, позволяющий переключить внимание собеседника на некую имеющую первостепенное значение и следующую за вымыслом правду.
        Игорь Сухих нашел источник цитаты —пастернаковский «Доктор Живаго» — и, главное, продолжил цитату, раскрыл то, Что Сергей Довлатов смущенно хранил про себя:
        «...Ему хотелось средствами, простотою доходящими до лепета и граничащими с задушевностью колыбельной песни, выразить свое смешанное настроение любви и страха и тоски и мужества, так чтобы оно вылилось как бы помимо слов, само собою».
        Продолжим цитировать и мы — в поисках, говоря словами Пастернака, «содержательной завязки» и следуя удивительному для автора пятисотстраничного романа пожеланию «бороться в прозе с многословием».
Сергей Довлатов следовал этому принципу как никто другой. Его канонический жанр — это книга, «прочитываемая за вечер». Замечательно при этом, что никакого ощущения сухости манеры или урезанности содержания его проза не оставляет. Она вся, по замечанию молодого лингвиста Владимира Ронкина, «призвана создавать ощущение языкового комфорта у читателя».
        И это единственный, идеальный вид комфорта, который Сергей Довлатов признавал. Люди могли вести себя как угодно, лишь одного нельзя было делать безнаказанно в его присутствии: говорить помпезные банальности. То есть нельзя было фальшивить на языковом уровне.
        Мне кажется, это о себе он написал в одном из рассказов:
«Потомок актерской фамилии, он с детства наблюдал театр из-за кулис. Он полюбил изнанку театра, зато навсегда возненавидел бутафорскую сторону жизни. Навсегда проникся отвращением к фальши. Как неудачливый самоубийца, как артист».
        Игорь Сухих ставит в центр внимания именно эту двойную природу довлатовского мироощущения, пишет об антиномичности его прозы, держащейся, по выражению исследователя, на необходимом и достаточном парадоксе «было — не было».
        Автор опровергает поверхностное суждение о довлатовской прозе как слишком «простой» и слишком «нормальной», не стоящей каких-либо глубоких умозаключений. Прежде всего довлатовская простота — изысканна, Формальность — артистична. Довлатов и сам был «человеком-артистом», едва ли не тем самым, о котором пророчил Александр Блок как о «человеке будущего».
        Жаль, что будущее подкачало, и никакие родимые стихии человечество к вершинам духа не вознесли. Но и не бросили пока, слава богу, в бездну. «Золотая середина» все еще в труху не превратилась.
        Да, Сергей Довлатов имел смелость утверждать, что художественная середина — золотая, что мера и вкус стоят священного безумия и что невыразимое словом в слове и не запечатлевается.
        Проза Довлатова является доказательством того превосходного в своей осязательности факта, что искусство теперь — в природе маленьких вещей. В его насыщенных бытовым реализмом рассказах художественного шарма скрыто больше, чем во всех «эмалях и камеях» и «ананасах в шампанском». Не говоря уж о перьях, приравненных к штыку, бомбе и знамени.
        Автор, сочувствующий людям в их слабостях, а не бичующий их, само звание «писателя» низведший до приватной категории «рассказчика», уловил душу и импульс современного искусства, живого частными интересами вполне лишних людей. Ведь оказался же лишним человеком и сам Довлатов — в нашем богоспасаемом отечестве.
        Окружающий нас мир «знаком и противен», а жизнь грустна. Следовательно, не будем ее делать вовсе безнадежной. Будем улыбаться. Хотя бы как ограбленная героиня в финале одного из любимых фильмов Сергея Довлатова «Ночи Кабирии».
        Смеются там, где плачут. Это не притча о дураке, перепутавшем похороны со свадьбой. Это содержание и смысл прозы Сергея Довлатова, одного из умнейших прозаиков последнего времени. Все его «смешные истории» рассказаны для людей, знающих, что такое «незримые, невидимые миру слезы».
        Сергей Довлатов в философии был, что называется, «шероховат». Иначе и не могло быть — его вполне аналитическая проза жива не тонкостями априорных суждений, а энергией конкретных размышлений и наблюдений. Все же можно с достоверностью утверждать (я этому попросту свидетель), что минимум одного философа он читал с вниманием — Шопенгауэра. И вот в этой области Игорь Сухих сделал, быть может, центральное открытие. При помощи Шопенгауэра он разгадал природу довлатовского юмора. То есть решил главную проблему, интригующую почитателей прозаика.
        Чтобы заранее не раскрывать всей тайны, приведу лишь небольшой фрагмент из цитируемого Игорем Сухих философа: «Обратное иронии — скрытая за шуткой серьезность, эгоюмор. <...> Юмор субъективен, т.е. имеет в виду прежде всего собственное я. <...> Юмор коренится в субъективной, но серьезной и возвышенной настроенности, непроизвольно вступающей в конфликт с гетерогенной («извините за умное слово», сказал бы в этом месте Довлатов), пошлой действительностью внешнего мира, от которой она не может уклониться...»
        Сергей Довлатов от первого грустно усмехающегося лица рассказал историю своей, а как теперь ясно и нашей с вами, пропащей жизни. Его герой-рассказчик прежде всего — не ангел. Но по обезоруживающей причине: лишь падшим, смирившим гордыню внятен ныне «божественный глагол». Беспощадное зрение не отменяет в его прозе снисходительного отношения к человеческим слабостям. При заниженном уровне самооценки рассказчика это обстоятельство сообщает довлатовской художественной манере обаяние и остроту. «Поразительно устроен российский алкаш, — размышляет повествователь «Заповедника». — Имея деньги — предпочитает отраву за рубль сорок. Сдачу не берет... Да я и сам такой».
        Или, вот, еще горше в «Компромиссе»: «...может быть, последней умирает в человеке — низость. Способность реагировать на крашеных блондинок и тяготение к перу».
        «Тяготение к перу», приравненное к «низости», говорит прежде всего об отказе от взгляда на художника как на проповедника и спасителя. Ни в одной компании Сергей не примерял к себе одежд гения, наоборот, утверждал, что обыкновенного статуса профессионального литератора ему вполне достаточно и большей чести, чем сравнение с Куприным, ему не нужно. Конгениальным себе он полагал Владимира Гусарова, в те семидесятые годы — грузчика московского гастронома, автора действительно замечательного произведения в облыжно документальном роде «Мой папа убил Михоэлса». Но кто знает, где теперь этот автор и где его проза? Даже Игорю Сухих имя Гусарова — несомненно, важное для его темы — осталось, видимо, неведомым...
        Все, вроде бы, изменилось в нашем отечестве. И ничего не изменилось. То, что было близким Сергею Довлатову, осталось близким и нам.
        Там, где общественное мнение подозревало в человеческом поведении умысел и злую волю, Довлатов обнаружил живительный, раскрепощающий душу импульс. И с этой точки зрения он был абсолютно прав, питая заведомую слабость ко всяческим «лишним людям», не слишком опрятным, но неизменно симпатичным персонажам его сочинений. Без особенных колебаний Довлатов и в жизни предпочитал их общество обществу приличных — без всяких кавычек — граждан. Нелицемерная, ничем не защищенная открытость дурных волеизъявлений представлялась ему гарантией честности, благопристойное существование — опорой лицемерия.
        Неудивительно, что в последние годы, в годы крушения незыблемых идеологических доктрин, проза Сергея Довлатова оказалась столь популярной. Его всегда радовало высказывание Пушкина о том, что искусство и нравственность друг друга объять не в состоянии. Соединившись, они чахнут оба.
        «Под безобразной, чудовищной, отталкивающей картиной районного художника Щукина (цилиндр, лошадь, гений, дали неоглядные) стояла моя жена и улыбалась», — пишет автор «Заповедника».
        «Вот счастье, вот права».
Андрей Арьев 3 сентября 1996 г.