Нина Аловерт. Нью-Йорк. Надписи и фотографии. - Рукопись, представленная
для сборника "Малоизвестный Довлатов".
НИНА АЛОВЕРТ
НЬЮ-ЙОРК. НАДПИСИ И ФОТОГРАФИИ
Сергей Довлатов надписывал свои книги друзьям и знакомым с охотой и
без малейших затруднений. Почти все посвящения, которые мне приходилось
читать, остроумны и смахивают на экспромты, хотя, как я знаю, большая
их часть тщательно обдумывалась заранее.
По автографам Довлатова на подаренных мне книгах можно судить не только
о галантности автора, но и — до некоторой степени — о стиле отношений в
среде нью-йоркской русскоязычной эмиграции в 1980-е годы. Речь идет, разумеется,
о художественной интеллигенции, то есть о людях свободных, мало кому в
мире подходящих, но и не слишком доступных, профессий. Поскольку обращены
эти маленькие, чаще всего шутливые, послания ко мне, без моей персоны
в рассказе тоже не обойтись.
Итак, надпись первая — на «Невидимой книге»:
«О! Если б мог в один конверт
Вложить я чувства, ум и страсти
И отослать его на счастье
Милейшей Нине Аловерт!..
Тогда бы дрогнул старый мир
И начался всеобщий кир!
15 ноября 79. New York. С.Д.»
«Кир» и без пожеланий Довлатова охватил все слои богемно-художественной
интеллигенции, широкий поток которой хлынул в Нью-Йорк в 1977-79 гг. Несмотря
на неустроенные, мягко говоря, житейские проблемы, настроение у всех —
близкое к эйфории: мы — в Америке, мы — свободны... Вот немного еще повеселимся, и весь
цивилизованный мир — у наших ног. «Кир» идет по каждому поводу, а поводом
служит любой предлог, например, отсутствие очередей и разнообразие этикеток
в бесчисленных винных лавках, «лике-ршопах». Но дело даже не в обилии и
дешевизне выпивки. В частных домах (иногда — в галереях) открываются выставки
русских художников, читаются стихи и, что редкость в любые времена, проза.
Каждый божий день — куда-нибудь толпой, затем — к кому-нибудь завершать
это дело праздником. И каждый знает о себе достоверно: он — единственный,
ему уготована исключительная судьба!
На одном из таких сборищ я и познакомилась с Довлатовым, о котором
в Ленинграде знала понаслышке.
В апреле 1979 года на квартире у милейшей Татьяны Ретивовой (дочь эмигрантов
«первой волны», родилась в Америке) в большом лофте (обширное, со снятыми
перегородками, помещение в доме) европеизированного нью-йоркского района
Гринич-Виллидж мы собрались на встречу с авторами парижского журнала «Эхо»,
издававшегося Владимиром Марамзиным. Из Парижа прилетели Олег Целков
и Александр Глезер. Рядом с ними сидел милый скромный юноша Эдик Лимонов.
Прочитал свой рассказ, кажется, под названием «Красивые девушки со мной
не е...» (извините). Во всяком случае эта фраза в рассказе постоянно возникала.
Выслушали мы его без раздражения, скорее — веселясь. Бурное и скандальное
будущее многих присутствующих было впереди. Художественная нервность в
ту пору еще не переходила в неврастению.
Довлатов в тот день читал свои «записные книжки», которые потом опубликовал
под названием «Соло на ундервуде». Читал он с какой-то неуловимо агрессивной
интонацией, вероятно, волновался и заранее готовил себя к отпору. Тогда
я и сделала его первые фотографии (одна из них воспроизведена в первой
книге питерского трехтомника, другая — в настоящем издании).
Сама я приехала в Америку осенью 1977 года, перед этим в России поменяла
много профессий, снимала, в частности, балетные спектакли и актеров. В
Нью-Йорке я почти сразу возобновила эту практику. И американских актеров
и соотечественников я запечатлевала там, где заставала: в мастерской,
на лестнице, в парке, во время публичных выступлений. Я решила: раз уж
держу фотоаппарат в руках, то почему бы не оставить достоверное свидетельство
о таком удивительном явлении, как русское зарубежье? Ведь когда-нибудь
насильственно разъятая на части русская культура начнет рассматриваться
как единое целое! Тогда мне и в голову не могло прийти, что мои снимки
понадобятся в России при нас, при нашей жизни.
Нью-йоркский культурный ажиотаж конца семидесятых открыл и некоторые
реальные перспективы. Появилась, например, газета «Новый американец».
Она начала выходить в 1980 г. Ее финансовым директором стал Борис Меттер,
главным редактором и центральной творческой фигурой — Сергей Довлатов.
В газете в разное время сотрудничали Евгений Рубин, Наталья Шарымова, Александр
Батчан, Петр Вайль, Александр Генис, Алексей Орлов, Лев Штейн, Любовь Федорова,
Лена Довлатова... Я работала в газете с первого номера как театральный
(преимущественно — балетный) критик и как фотограф. Денег мы почти не
получали.
«Новый американец», тем не менее, имел шумный успех. Это была газета
«третьей волны», газета, выражающая ее чаяния о новой свободной жизни,
но и не останавливающаяся перед соблазном эпатажа взглядов бывших советских
граждан. Этим, по-моему, она нравилась им еще больше. На свободе не страшно
взглянуть на свой быт, на свое существование как бы со стороны.
Все мы помнили, что такое «колонка редактора». Довлатов начал писать
в подобной «колонке» вещи немыслимые для читателей, привыкших к «значительности»
безликих, клишированных сообщений первых полос советских газет. Главное
в его манере — это была интонация, основанная на не подлежащем сомнению
доверии к читателю, интонация человека, с которым не стыдно поговорить о любом занимающем сегодня твое воображение
предмете. В том числе о полнейших пустяках, о мелочах эмигрантского быта.
Только Довлатов мог открыть очередной номер, скажем, рассуждением о нью-йоркских
тараканах. В результате и те, кто восхищался его «колонками» (таких все-таки
было большинство), и те, кто возмущался ими, одинаково спешили утром в
киоск в день появления нового выпуска (газета была еженедельником). Впрочем,
обо всем этом можно составить достаточно полное представление по довлатовскому
«Ремеслу», а читатели этой книги найдут обширные свидетельства об особенностях
довлатовской журналистской манеры в «Марше одиноких».
Приблизительно через два года в редакции разразился грандиозный скандал,
и Довлатов ушел из газеты. Виноваты, я думаю, были все участники этой драмы
амбиций и взаимного непонимания. Следствием этого раздора стало стремительное
изменение направления газеты и ... прекращение ее существования. Отпочковавшиеся
или вновь возникшие издания на исчезнувшего «возмутителя спокойствия» уже
не походили. Более поздние газеты и журналы стремились и стремятся угодить
«своему» читателю. «Новый американец» выражал точку зрения — во всяком
случае, чувства — его создателей, а тем самым и жизнь русского человека
за рубежом, ее нерв.
Крушение еженедельника стало весьма ощутимым доказательством нашего
общего неумения находиться друг с другом в нормальных деловых отношениях.
Свободная жизнь развивала у нас поначалу склонность к «свободному» и категоричному
неприятию чужих мнений и доводов. Я с огорчением убедилась на своем личном
опыте, которым не могу гордиться, что все мы рухнули в Нью-Йорк как бы
с разных планет, у каждого были свои табу и заповеди, с которыми мы носились,
ни на кого не обращая внимания. Я уже не говорю о вещах, как нам казалось,
элементарных — неумении вести бизнес, etc... В общем, относительно самых
существенных механизмов американской жизни мы долгое время оставались
в инфантильном неведении.
Радость открытия нового мира с начала восьмидесятых пошла на убыль,
рушились приятельские отношения, начались разочарования друг в друге,
крупные ссоры по мелким поводам. Богемные связи распадались, новые, не столь огромные, как вначале, компании создавались
чаще всего на частной основе...
Естественно, пока я сама не ушла из «Нового американца» летом 1981
года, я снимала все, имеющее для газеты значение события: переезд в новое
помещение, празднование годовщины существования, саму редакционную жизнь
(часть снимков этой поры публикуется в настоящем издании)...
Но вернемся к надписям. В первый же год работы в «Новом американце»
мы с Сергеем успели и подружиться и поссориться. Так что, когда у Довлатова
был издан «Компромисс», я не ждала, что он мне книгу подарит. Поэтому
я послала по почте автору чек, желая книгу купить. В ответ я получила чек
обратно — вместе с надписанным «Компромиссом»:
«Пусть соткан я из многих гнусных черт,
Но разве столь похож я на ханыгу,
Чтобы подруге Нине Аловерт
Продать за деньги собственную книгу.
С.Д.»
В начале восьмидесятых многие из нас, употребляя заветный оборот Чичикова,
стали утверждаться «твердой стопой на твердом основании». Тексты Довлатова
появились не только на русском, но и на английском языке. И не по мановению
волшебной палочки, а во многом благодаря рассчитанным усилиям самого автора.
Я тоже подписала договор на книгу «Барышников в России», начала печататься
в американских журналах. Постепенно те, кто упорно продолжал заниматься
своим делом, увидели и результаты трудов. Довлатов никогда не только не
завидовал успехам коллег, а, напротив, как-то даже гордился ими и подчеркивал
это. Его надписи восьмидесятых годов стали спокойными, дружескими:
«Нина, «Наши» — это не только семья, наши — это все милые и симпатичные
люди, начиная с тебя» (на книге «Наши»).
Или:
«Эту книгу старый ферт
Дарит Нине Аловерт...
С любовью. С.Д.»
(на втором издании «Соло на ундервуде»).
«Заповедник» надписан моей матери, литературоведу Елене Александровне
Тудоровской. Ее Довлатов очень уважал, постоянно говорил мне; «Надо приехать
к тебе в гости, когда тебя нет дома. Поговорить с мамой о литературе и
прошлом. Не то умрет старуха, а я не успею все спросить».
Мама умерла в 1986 году. Довлатов ее со мной хоронил.
Теперь у них обоих свободное время — вечность. И гуляют где-нибудь
на Елисейских полях, не торопясь разговаривают о литературе...
«Иностранку» Довлатов писал и публиковал частями в газете «Панорама»
(Сан-Франциско), затем издал отдельной книгой. Долго не хотел мне дарить,
все канючил: «Зачем тебе? Не читай, книга плохая...» Подарил, наконец,
с вежливой надписью:
«Милой Нине Аловерт с наилучшими пожеланиями».
А внутрь вложил записку: «Книга — говно, следующая будет лучше».
И вот, следующая надпись — на сборнике рассказов «Представление». Она
мне особенно дорога:
«Нине Аловерт, вернувшейся на родину без потерь».
К этому времени началась «перестройка», и я в 1987 году съездила в
Россию. Этот год, начиная с которого у «новых американцев» возобновились
контакты с отечеством, положил как бы рубеж «второй», прожитой уже в Америке,
жизни. Начался третий этап...
В далеком 1979 году, когда я впервые снимала Довлатова на квартире
Ретивовой, Сергей (как он мне сам рассказывал позднее) обратился к своей
— и нашей общей — знакомой: «А это еще кто?» — «Не обращай внимания,
— сказала моя ближайшая подруга, — это такая нищая, бедная, ну, пусть себе
снимает...» Довлатов сначала так и относился: «Ну, пусть себе...»
Но, кажется, именно мое упорное желание заниматься своим не приносящим
доходов делом в конце концов вызвало его уважение. Что-то в этом роде.
Как говорил кто-то из эмигрантов: «Если надо объяснять, то не надо объяснять».
Может быть, самое трудное и самое важное в нашей уже долгой американской
жизни было сохранить себя. Мне приятно, что Сергей Довлатов понял и признал
это мое стремление.
К этому же — 1987-му — году относятся мои последние фотографии Довлатова.
Больше я его не снимала.
Из сделанных мной портретов Сергей выделил тот, где он изображен
во время выступления с микрофоном в руке (фотография несколько раз воспроизводилась
в печати и воспроизводится в настоящем издании). Этот снимок он вложил
в оставшийся после него конверт с надписью: «Эти фотографии могут быть
воспроизведены на обложках моих произведений, если таковые воспоследуют».
А мне по-прежнему нравятся первые мои его снимки 1979 года...
Когда я видела Сережу последний раз, я только что опять прилетела из
России. Я говорила ему, что его любят в Питере, что едва ли не в каждом
доме, где я бывала, его цитируют наизусть.
«Я знаю, что я популярен, — сказал Довлатов. — Поздно».
Поздно — потому что все это нужно ему было тогда, в той далекой молодости,
когда его не печатали, когда хотелось, так всем нам хотелось, печататься,
быть известными и любимыми.
Что же оставалось теперь?
Выходит путник налегке,
Открылись скорбные ворота,
Где всех нас ожидает кто-то
С копьем и лилией в руке.
Это у меня сложилось 24 августа 1990 года.
Нью-Йорк,
Сентябрь 1994 г.
Отсканировано 19.03.2000
"Малоизвестный
Довлатов". Сборник - СПб.: АОЗТ "Журнал "Звезда", 1999.